|
|
|
В стране рабов, кующих рабство, среди блядей, поющих блядство, мудрец живет анахоретом, по ветру хер держа при этом. Себя расточая стихами и век промотавши, как день, я дерзко хватаю руками то эхо, то запах, то тень. На все происходящее гляжу и думаю: огнем оно гори; но слишком из себя не выхожу, поскольку царство Божие - внутри. Прожив полвека день за днем и поумнев со дня рождения, теперь я легок на подъем лишь для совместного падения. Красив, умен, слегка сутул, набит мировоззрением, вчера в себя я заглянул и вышел с омерзением. В живую жизнь упрямо верил я, в простой резон и в мудрость шутки, а все высокие материи блядям раздаривал на юбки. Толстухи, щепки и хромые, страшилы, шлюхи и красавицы, как параллельные прямые, в моей душе пересекаются. Мне моя брезгливость дорога, мной руководящая давно: даже чтобы плюнуть во врага, я не набираю в рот гавно, Я был везунчик и счастливчик, судил и мыслил просвещенно, и не один прелестный лифчик при мне вздымался учащенно. Мой небосвод хрустально ясен и полон радужных картин не потому, что мир прекрасен, а потому, что я - кретин. На дворе стоит эпоха, а в углу стоит кровать, и когда мне с бабой плохо, на эпоху мне плевать. Пишу не мерзко, но неровно; трудиться лень, а праздность злит. Живу с еврейкой полюбовно, хотя душой - антисемит. Я оттого люблю лежать и в потолок плюю, что не хочу судьбе мешать кроить судьбу мою. Все вечные жиды во мне сидят - пророки, вольнодумцы, торгаши, и, всласть жестикулируя, галдят в потемках неустроенной души. Я ни в чем на свете не нуждаюсь, не хочу ни почестей, ни славы; я своим покоем наслаждаюсь, нежным, как в раю после облавы. Пока не поставлена клизма, я жив и довольно живой; коза моего оптимизма питается трын-травой. Ничем в герои не гожусь - ни духом, ни анфасом; и лишь одним слегка горжусь, что крест несу с приплясом. Клянусь компотом детства моего и старческими грелками клянусь, - что я не испугаюсь ничего, случайно если истины коснусь. Что расти с какого-то момента мы перестаем - большая жалость: мне, возможно, два лишь сантиметра до благоразумия осталось. На дереве своей генеалогии характер мой отыскивая в предках, догадываюсь грустно я, что многие качаются в петле на этих ветках. Скклонен до всего коснуться глазом разум неглубокий мой, но дошлый, разве что в политику ни разу я не влазил глубже, чем подошвой. Эа то, что смех во мне преобладает над разумом средь жизненных баталий, фортуна меня щедро награждает обратной стороной своих медалей. В этом странном окаянстве - как живу я? Чем дышу? Шум и хам царят в пространстве, шумный хам и хамский шум. Когда-нибудь я стану знаменит, по мне окрестят марку папирос, и выяснит лингвист-антисемит, что был я прибалтийский эскимос. Что стал я пролетарием - горжусь; без устали, без отдыха, без фальши стараюсь, напрягаюсь и тружусь, как юный лейтенант - на генеральше. Каков он, идеальный мой читатель? С отчетливостью вижу я его: он скептик, неудачник и мечтатель, и жаль, что не читает ничего. Господь - со мной играет ловко, а я - над Ним слегка шучу, по вкусу мне моя веревка, вот я ногами и сучу. Блуд мировых переустройств и бред слияния в экстазе - имеют много общих свойств со смерчем смыва в унитазе. Эпоха, мной за нравственность горда, чтоб все об этом ведали везде, напишет мое имя навсегда на облаке, на ветре, на дожде. Куда по смерти душу примут, я с Богом торга не веду; в раю намного мягче климат, но лучше общество в аду. |
|
|
Designe of page |