|
|
|
Есть у жизни паузы, прорехи, щели и зазоры бытия, через эти дыры без помехи много лет просачиваюсь я. Сегодня хор наставников умолк, мечта сбылась такой же, как мечталась, и вышел из меня с годами толк, и бестолочь нетронутой осталась. Нет, я на судьбу не в обиде, и жизнь моя, в общем, легка; эстрада подобна корриде, но я - оживляю быка. Повлёкся я стезёй порока, себе подобных не виня, а страха бес и бес упрёка давно оставили меня. Такие дни ещё настанут: лев побежит от муравья, злословить люди перестанут, навек табак оставлю я. Пою фальшиво я, но страстно, пою, гармонию круша, по звукам это не прекрасно, однако светится душа. Когдатошний гуляка, шут и плут, я заперся в уюте заточения, брожение души и мысли блуд - достаточные сердцу приключения. Хотя судьба, забывши кнут, исправно пряники печёт нам, я в день по нескольку минут страх ощущаю безотчётный. Не муравьем, а стрекозой мой век я жил и крепко грешен, а виноградною лозой бывал и порот и утешен. В этой жизни мелькнувшей земной - отживал я её на износ - было столько понюхано мной, что угрюмо понурился нос. Весь век я наглое бесстыдство являл, не зная утомления, и утолялось любопытство, неся печаль от утоления. Моё лицо слегка порочно, что для мужчины - не позор, а просто в облик въелся прочно моих наклонностей узор. Из воздуха себе я создал почву, на ней вершу посильные труды, возделываю воздух даже ночью, а ем - материальные плоды. Лукав, охотно лгу, подолгу сплю, и прочими грехами я типичен, а всё же не курю я коноплю, и всё же я к мужчинам безразличен. Не трусь я в несчётной толпе несчастных, за фартом снующих, а еду по жизни в купе для злостно курящих и пьющих. Все вышли в евреи, и ныне в буфетах сидят и в кино, а я до сих пор по пустыне плетусь, попивая вино. Тих и ровен мой сумрак осенний, дух покоя любовью надышан, мелкий дрязг мировых потрясений в нашем доме почти что не слышен. Хотя люблю гулящих женщин, но человек я не пропащий, и стал я пить гораздо меньше, поскольку пью намного чаще. Я душу с разумением гублю, надеясь до конца не погубить, поскольку вожделею не к рублю, а к радости его употребить. Стал на диване я лежать, уйдя на полную свободу, и не хочу принадлежать я ни к элите, ни к народу. А лучше всё же стрекоза, чем работящий муравей, её бесстыжие глаза мне и понятней и милей. Всё ясней теперь и чаще я слышу стыдное и грешное, изнутри меня кричащее одиночество кромешное. Я пью, взахлёб гуляю и курю; здоровью непреклонный супостат, весь век самоубийство я творю, и скоро уже будет результат. Сейчас бы и в России не оставили меня без воздаяния мне чести, сейчас бы на могилу мне поставили звезду шестиконечную из жести. Сочтя свои утраты и потери, поездивши по суше и воде, я стал космополитом в полной мере: мне жить уже не хочется нигде. Глухая тьма простёрлась над пустыней, спит разум, и на душу пала ночь; с годами наша плоть заметно стынет, а в мыслях я совсем ещё не прочь. Сам наслаждаясь Божьим даром, я в рифме зрителя купаю, за что порой имею даром билеты в зал, где выступаю. Я стандартен, обычен, вульгарен, без надломов в изгибах души, и весьма я Творцу благодарен, что на мне отдохнуть Он решил. Укрыт обаятельной ширмой я в самом тяжёлом подпитии, а подлинный внутренний мир мой не вскроется даже на вскрытии. Обиды людям я себе простил, азарта грех давно отбыл на нарах, а всё, что в этой жизни упустил, с избытком наверстаю в мемуарах. Конечно, время сызмала влияло на дух и содержание моё; меня эпоха сильно поваяла - однако ведь и я лепил её. Я в гостевальные меню бывал включён как угощение, плёл несусветную хуйню, чем сеял в дамах восхищение. Я душевно вполне здоров, но шалею, ловя удачу; из наломанных мною дров я легко бы построил дачу. Один телесный орган мой уже давно воспеть хочу - крутой, надёжный и немой, покуда я молчу. Как ни предан зелёному змею, а живу по душе и уму, даже тем, чего я не имею, я обязан себе самому. Я ленью грешен, выпивкой и сексом, люблю, однако, более всего молчание, наполненное текстом и ритмом, воспаляющим его. Я не жалею о попытках заняться прибыльной игрой, и только память об убытках порой горит, как геморрой. Забавно это: годы заключения истаяли во мне, как чёрный снег, осталось только чувство приключения, которое украсило мой век. Она совсем не в тягость мне, моя высокая харизма, и я использовал вполне её по части похуизма. Идя то разминувшись, то навстречу, в суждениях высок и столь же низок, в момент, когда себе противоречу, я к истине всего сильнее близок. Многое мне в мире неизвестно, только чтоб не школьничать натужно, я сказал непознанному честно, что оно и на хуй мне не нужно. Меня на сочувствии тонком не словит лукавая нелюдь, я долго был гадким утёнком и чуткий поэтому лебедь. А был я моложе - трещал, как трещотка, свой век болтовне посвящал я и ню, общение с ню оборвала решётка, и там записал я мою болтовню. Когда всё валится из рук, с утра устал или не в духе, то злюсь на мир я, как паук, которого заели мухи. Мне вовсе не нужна медалей медь, не надо мне призов - я не гнедой, стакан хотел бы полным я иметь, а славы мне достаточно худой. Я лица вижу, слышу голоса - мне просто и легко среди людей, но в лагере я столько съел овса, что родственно смотрю на лошадей. Век мечтает о герое - чтоб кипел и лез на стену, буря мглою небо кроет, я - сдуваю с пива пену. Живу я - у края обочины, противлюсь любому вторжению, и все мои связи упрочены готовностью к их расторжению. Я знал позора гнусный вкус, и шёл за ним вослед соблазна гнилостный укус, что жить уже не след. Исполнена свободы жизнь моя - как пение русалочье во мраке, как утренняя первая струя у вышедшей на улицу собаки. Пока между землёй живу и небом, хочу без сожаления признаться: полезным членом общества я не был, поскольку не хотел во всё соваться. Я прожил век собой самим, и мысли все мои нелепы, но всё же кем-то был любим, а остальные были слепы. Тайком играя на свирели, вольготно жил я на Руси, все на меня тогда смотрели, как на свободное такси. Курю, покуда курится, в мечтах тая, что Бог от увядания спасёт, и сваренная курица, кудахтая, яичко золотое мне снесёт. Хоть жил, не мельтешась и не спеша, хотя никак не лез из пешек в дамки, дозволенные рамки нарушал я всюду, где встречались эти рамки. Почти что дошла до предела моя от людей автономия, но грустно, что мне надоела и личная физиономия. К себе присматриваясь вчуже, я часто думаю недужно, что я душевно много хуже, чем я веду себя наружно. Сообразно пространству акустики я без пафоса, лести и мистики завываю свои наизустики, приучая людей к похуистике. Живя бездумно и курчаво, провёл я время изумительно, а если всё начать с начала, то жил бы лысо и мыслительно. Тщеславием покой не будоража, отменно я свой кайф ловлю в стакане, хотя моя мыслительная пряжа тянула на недурственные ткани. Когда хоть капельный бальзам на душу льётся мне больную, то волю я даю слезам и радость чувствую двойную. Обороняюсь я нестойко от искусителей моих, безволен я уже настолько, что сам подзуживаю их. Даже в лёгком я нигде не числюсь весе, ни в единое не влился я движение, ни в каком я не участвую процессе, и большое в этом вижу достижение. Весьма стремясь к благополучию, поскольку я его люблю, всегда я шёл навстречу случаю, который всё сводил к нулю. Всем говорю я правду только и никому ни в чём не лгу: моя душа черства настолько, что я кривить ей не могу. Мне не надо считать до ста, крепок сон и храплю кудряво; то ли совесть моя чиста, то ли память моя дырява. Да, в лени я мастак и дока, я на тахте - как на коне, но я не жалкий лежебока, лежу поскольку на спине. Я бы с радостью этим похвастал, жалко - нету покойных родителей: нынче мысли свои очень часто я встречаю у древних мыслителей. Теперь я чистый обыватель: комфорта рьяный устроитель, домашних тапок обуватель и телевизора смотритель. В нас житейских будней каталажка сильно гасит ум и сушит чувства, жить легко поэтому так тяжко, требуя душевного искусства. Боюсь неясных близких бед, мой мутный страх - невыразим, но жил не зря я столько лет, и, что важнее, - столько зим. Я предавался сладострастью, я пил с азартом алкаша, и, слава Богу, только властью меня мой бес не искушал. Меняюсь я быстро и просто: созвучно с душевным настроем сегодня я дряхлый и толстый, а завтра я крепок и строен. Меня томит и ждёт лекарства здоровью пагубная бедность, а в интересах государства - платить согражданам за вредность. Для пробы сил и променада, беспечный умственный урод, я очень часто знал, как надо, но поступал наоборот. Идеям о праведной жизни назло, - я думал, куря после ужина, - заслуженно мне никогда не везло, но часто везло незаслуженно. Сам себе не являя загадки, от себя не стремлюсь я укрыться: если знаешь свои недостатки, с ними легче и проще мириться. Я ушёл от назойливых дел, погрузился в уют обывательства, много больше достиг, чем хотел, и плачевны мои обстоятельства. Я к новой личности ко всякой тянусь, учуяв запах новый, я в жизни прошлой был собакой, был беспородный пёс дворовый. Я в неге содержу себя и в холе, душа невозмутима, как лицо, а призраку высоких меланхолий я миску выставляю на крыльцо. Вновь я сигарету закурил, с жалостью подумавши о том, как нам не хватает пары крыл - я бы помахал, проветря дом. Творя поступки опрометчиво, слепцом я был, ума лишённым, а после делать было нечего, и я гордился совершённым. Глупость жуткую я допустил, и теперь моя песня допета: я, живя, то гулял, то грустил, но нельзя было смешивать это. Спокойно, вдумчиво, подробно я проживаю день за днём и, Прометею неподобно, лишь со своим шучу огнём. Напичкан я различной скверной, изрядно этим дорожа: я ценен Богу службой верной, собой таким Ему служа. Я тащусь от чудес и загадок, обожаю любые игрушки, для меня упоительно сладок запах розы и прочей петрушки. В дар за опрометчивую смелость полностью довериться удаче всё со мной случалось, как хотелось, - даже если было всё иначе. Уже весьма дыряв челнок мой утлый, а воду я черпаю - решетом, зато укрыт я небом, как зонтом, и ветер в голове моей - попутный. Судьба не скупилась на пряник, но била за это - втройне, и я, как Муму и "Титаник", валялся у жизни на дне. Проворен, ловок и сметлив, я был рачительным старателем и выжил, капли не пролив из рюмки, налитой Создателем. Вся жизнь моя - несвязный монолог, где смех и грех текут одновременно, и если не заметил это Бог, то дьявол это видит непременно. Наверно, от упрямства и нахальства, хотя не воевал и не брюзжал, награды и доверия начальства ни разу я при жизни не стяжал. Нет, я трудом себя не мучаю, бегу от мелкого и всякого, труд регулярный и по случаю душе противны одинаково. Я на пошлом киче сердцем таю, всюду вижу кич издалека, даже облака, где я витаю, - это кичевые облака. Мне сон важней иных утех, ночами сплю и днями мглистыми, я досыпаю время тех, кто был разбужен декабристами. Деревья сумрачно растут, могилы тесно окружив, я совершил кощунство тут, журчаньем празднуя, что жив. Память наша густо поросла дырами на месте стыдных бед, в ней уже сегодня без числа разных неслучившихся побед. Хотя надежд у нас избыточно, ещё прибавится и впредь; что большинство из них несбыточно, нам наплевать и растереть. Ни к астрологии, ни к хиромантии я не кидаюсь, надеясь на фарт, сердце стучит, как часы без гарантии, - это верней и цыганок, и карт. Направляясь в мир иной с чинной непоспешностью, я плетусь туда хмельной и с помятой внешностью. Живу я пассивно и вяло, за что не сужу себя строго: я дал человечеству мало, однако и взял я немного. Да, был и бабник я, и пьяница, и враг любого воздержания, зато желающим останется дурной пример для подражания. Умрут со мной мечты мои немые, лишь там я утолю свои пылания, где даже параллельные прямые сойдутся, обезумев от желания. Ждут меня, безусловно, в аду за влечение к каждой прелестнице, но, возможно, я в рай попаду по пожарной какой-нибудь лестнице. Ничуть не думаю о том, как вид мой злобу в ком-то будит; потом умру я, а потом любить меня престижно будет. Я не улучшусь, и поздно пытаться, сыграна пьеса, течёт эпилог, раньше я портил себе репутацию, нынче я порчу себе некролог. Ещё совсем уже немножко, и на означившемся сроке земля покроет, как обложка, во мне оставшиеся строки. Перейти к книге "Гарики из Атлантиды": К Предисловию! К гарикам! |
|
|
Designe of page |