Матерщинник, хулиган, бабник, выпивоха и неисправимый жизнелюб. Самый веселый на свете антисоветчик, когда-то выдавший на-гора крылатое: 'Вожди дороже нам вдвойне, когда они уже в стене'.
     Поэт Игорь Губерман, элегантные четверостишия которого - 'гарики' - разошлись на цитаты по всему Союзу, в свое время над властью посмеялся всласть.
     За что и получил сполна: пять лет лагерей и выдворение из страны стали достойной наградой за его свободный смех.
     Теперь он смеется издалека. Игорь Губерман - израильтянин и лишь изредка наведывается в родные края. Возможно, поэтому и любим россиянами. Во всяком случае, цитировать Губермана нынче - признак хорошего тона.
     
     - Игорь Миронович, вас часто спрашивают: не жалеете, что уехали из страны? Я понимаю, этот вопрос вам до смерти надоел, тем более что на самом деле из Союза выехать вас вынудили обстоятельства...
     - Да нет, я и сам хотел уехать. Мы подали заявление еще в 78-м году. Просто я сел.
     - Это я все понимаю. О другом хочу спросить. Знаю, вы приезжаете сюда каждый год. Какие мысли чаще посещают: 'как жаль, что я не вернулся' или 'как хорошо, что не вернулся'?
     - Слов 'как жаль' не было никогда. Я совершенно не жалею, что уехал, абсолютно счастлив в Израиле. 'Какое счастье, что уехал' - бывает очень часто. Но Россию я люблю, к ней очень привязан и по-прежнему считаю ее второй родиной...
     - Уже второй?
     - Первая, вторая - это не важно. Обе. Нет, ну, в общем, конечно, я уже израильтянин. Когда говорю 'домой' - имею в виду Израиль. Нет, о возвращении не может быть и речи, даже мысли такой не приходит. Тем более сейчас у вас так чудовищно похолодало...
     - 'Похолодало' - в переносном смысле?
     - В переносном, естественно. Мне все время за Россию то страшно, то больно. А чаще стыдно. Сейчас стыдно.
     - А знаете, как раньше говорили? Что поэты, что со своим народом, что как бы трудно ни было...
     - Ну, батенька, вы же сами слышите, что сказали херню собачью. 'Поэты, со своим народом...' Нет-нет, это, батенька, вы вычитали в каком-то старом учебнике. Расхожее клише.
     - Но за эти 15 лет к вам кто-то обращался с предложением вернуться?
     - Да, как-то на концерте в Красноярске я получил записку следующего содержания: 'Мироныч, ты же русский мужик. Чего ты выеб...шься - возвращайся'.
     - Но это, скажем так, неофициальное предложение.
     - Разные люди в разговорах спрашивали, не хочу ли я вернуться. Но я так быстро и так резко отвечал: 'Ни в коем случае', - что очень скоро они перестали меня об этом спрашивать.

'Я - бытовой пьяница'

     - Ваши 'гарики' - некоторым образом автобиография?
     - В значительной степени, конечно.
     - То, что сейчас вы пишете в основном о старости, это чисто физиологическое или просто период такой? Может, пройдет время - и опять появятся 'вино', 'женщины'?
     - А куда же он пройдет, этот период? Он не пройдет - мне 68 лет. Нет-нет-нет, я по-прежнему пишу про женщин, про вино, про любовь, про все что угодно. Но - меньше значительно, а гораздо больше, конечно, про старость, и соответственно - про Бога, про смерть. Возраст, понимаете ли.
     - Что-то не больно вы похожи на старика. Прямо-таки юношеский блеск в глазах.
     - Это есть, по счастью. Но это жалкие остатки по сравнению с тем, что было.
     - Что же было тогда?
     - Ой, было много чего.
     - Если столько стихов посвящено пьянству, наверняка вы себя должны ощущать и называть...
     - Да-да - пьяницей, в чистом виде. Я понимаю, что это слово, во-первых, компрометирующее, а во-вторых, немножко медицинское. Но, вы знаете, врачи делят людей на практически непьющих, алкоголиков и бытовых пьяниц. Вот именно бытовым пьяницей являюсь и я, и практически все мои друзья. Потому что, обратите внимание, очень емкое понятие: бытовые пьяницы - те, кто в быту пьют.
     - Но в нашей стране, наверное, под такое емкое, как вы говорите, понятие подпадают едва ли не все.
     - Я встречал непьющих: очень неприятные и подозрительные люди, вам скажу. У меня даже был такой стишок: 'Ох, я боюсь людей непьющих - они опасные приятели. Они потом в небесных кущах над нами будут надзиратели'. А в годы, когда я жил по-настоящему, то есть в 60-70-е, непьющий человек был еще подозрителен и тем, что мог запросто оказаться стукачом.
     - Что же, все трезвенники - обязательно сволочи?
     - Совсем не обязательно. У меня есть товарищ, он врач, профессор, доктор медицинских наук. Не пьет всю жизнь. Но только потому, что просто не ловит от этого кайфа. И вы знаете, мне его очень жаль - он лишен одной из граней существования.
     - А по пьяному делу вообще что-то великое приходит?
     - Какие-то мыслишки приходят иногда. Утром, правда, когда смотришь 'по трезвянке', они оказываются чушью собачьей. Система оценки уже другая, впечатлительность. Да и вообще, все, что написал вечером, с утра надо обязательно проверять. Даже если писал абсолютно трезвым.
     - Ну да, у вас же стих - как выверенная сжатая формула.
     - Всего четыре строчки. У меня короткое дыхание и куцые мысли - на большее просто не хватает.
     - Когда выпьете, на героические поступки не тянет?
     - Ничего, отличающегося от трезвого поведения, во мне, пьяном, не наблюдается. Никакого особого куража и каких-то там нелепых поступков.
     - Но знаете, некоторые под этим делом склонны впадать в уныние, некоторые - в агрессию. А кому-то просто весело и хорошо.
     - Нет, вы знаете, я давно уже заметил, что в компаниях российских (вы наверняка это тоже знаете, несмотря на возмутительную молодость) просто более разговорчивыми люди становятся. По-моему, так вообще: общаться с человеком можно, только выпив с ним рюмку. А лучше - две или три.

'В молодости я наделал столько глупостей, сколько было нужно'

     - Я знаю, вы счастливо женаты. Уже много лет...
     - Да, сорок лет уже. Чудовищный срок.
     - 'Срок' - наверное, плохое слово?
     - Да нет, ничего. У меня с ним связаны определенные ассоциации, но ничего страшного.
     - Но брак - это все равно какое-то закрепощение, не правда ли?
     - Да, конечно. Это добровольное взятие на себя сужения горизонта своих возможностей.
     - Немного печально становится от ваших слов.
     - Совсем не печально. Труден лишь переход к этому сужению. Как, знаете, повешенный: сначала дергается, а потом привыкает к удавке и висит уже спокойно. А так... Жена до сих пор любит вспомнить и укорить, что я, женившись, по-прежнему стремился убежать в какие-то компании, с которыми привык общаться. Это не были разгульные компании, это были компании вполне высоких собеседников: писателя Славина, поэтов Френкеля, Аронова... Но я стремился убежать, не всегда зовя туда жену, еще и потому, что часть людей, не из тех, кого я сейчас назвал, ей была просто несимпатична.
     - Она считала, что эти люди тянут вас в бездну пороков?
     - По разным причинам несимпатична, по разным... Вот такой болезненный процесс даже не привыкания, а притирания. Мы ведь тремся гранями своих характеров. Притирание либо происходит, либо не происходит. И тогда люди разводятся... Ты сколько раз замуж выходила? - Губерман перевел взгляд на свою знакомую художницу, которая зашла в гости и в качестве презента принесла Игорю Мироновичу бутылку водки.
     - Один. Но у меня сначала был гражданский брак, чудовищный, который кончился катастрофой. А официально - да, один раз.
     - Ну тоже притирание происходило? - поэт решил проверить свою версию.
     - Чудовищное. Но у всех по-разному. Есть такие счастливые касатики, что просто...
     - Что просто тошно, да?
     - Ну нет, нет... - барышня смутилась и замолчала.
     - Игорь Миронович, а жене тяжело было вас, грубо говоря, захомутать? Обуздать, приручить?
     - Но и мне было не менее тяжело - все же со своими характерами.
     - Но опять-таки, судя по стихам, у вас была довольно бурная молодость.
     - Я не склонен случайному человеку рассказывать детали своей молодости. Я думаю, моя молодость была молодостью обычного советского молодого человека. Молодость должна быть бурной, если не так - человека просто жаль. Надо сделать какое-то отпущенное тебе Богом количество глупостей и потом о них с наслаждением вспоминать.
     - В молодости вы натворили глупостей больше, чем достаточно?
     - Нет, не больше. Как раз столько, сколько нужно.
     - Если говорить о пресловутых ошибках молодости, что вспоминается в первую очередь?
     - Все равно все в розовом свете. И потом, у человека есть Богом данная защита, которая называется 'выборочное запоминание'. Стираются в памяти все подлые поступки, трусливые поступки, неразумные поступки. И, как правило, если человек в зрелом возрасте вспоминает свою молодость, он уже довольно недостоверно ее вспоминает, неадекватно.

'Не советую молодоженам в постели читать мои стихи'

     - А первую любовь свою помните? Только достоверно.
     - Очень хорошо помню, их было несколько.
     - Как это?
     - А вы знаете, первая любовь - это бессилие, дикое страдание и, в конечном счете, всегда неудача. Вот они как раз наиболее остро и запоминаются. У меня было несколько первых, потому что все они были несчастливы ужасно. И ужасно похожи. Вот, например, я был влюблен в девочку, когда учился в девятом классе. А она - в десятом, и на меня не обращала ни малейшего внимания. Потому что просто насмерть была сожжена студентом-первокурсником. Который, разумеется, был полным дерьмом по сравнению со мной. Но предпочла-то она его. Потом произошла точно такая же история с другой девочкой... Сейчас, задним числом (а я-то видел их потом в замужнем состоянии), думаю: какое счастье, что эти девочки не ответили мне взаимностью. Но это сейчас, а тогда я страдал безумно. Написал дикое количество километров лирических стихов о том, какие подлые женщины и какие они неотзывчивые. Потом, конечно, все эти стихи утопил в помойном ведре.
     - При знакомстве читали женщинам стихи, обволакивали их цитатами?
     - Никогда! Никогда. Вот видит Бог, ни разу в жизни я не соблазнял девиц стихами... Ой, вру! Вы же, наверное, имели в виду не только мои стишки. Я читал Есенина, конечно, соблазнял. Когда-то километрами знал наизусть Есенина, Симонова, молодую Веру Инбер... Нет-нет, соблазнял стихами, совершенно точно.
     - А это верный способ соблазнения, удачный?
     - Не знаю. Не возьму на себя смелость рекомендовать его молодым как рецепт.
     - Может, сейчас он просто не в моде?
     - Как бы не так. Вы знаете, года два назад у меня была очень интересная ситуация. Я летел из Тель-Авива в Москву, и со мной рядом сидела молодая женщина. Говорит: 'Игорь Миронович, я вас сразу узнала, мне было неудобно вас беспокоить. Хочу сказать, что я вам очень благодарна. Понимаете, мой молодой человек постоянно читает мне ваши стихи. Хотя я сама знаю их не меньше, но именно этим я соблазнилась и теперь очень счастлива'. Где-то дня через три, сидя в редакции вместе с несколькими девушками, я похвалился этой историей. Чисто машинально. Так одна из них сказала: 'Подумаешь, у меня была точно такая же ситуация в период цветов и шоколадок. Он тоже мне читал ваши стихи'. Спрашиваю: 'Ну и что, все хорошо?' - 'Нет, - отвечает, - к сожалению, он продолжал их читать и в постели'. Так что это не для всех действенный рецепт.
     - Если не стихами, чем же тогда добивались взаимности?
     - Мы все вместе пили и напропалую шутили. Вы знаете, у меня такое ощущение, что эпоха застольного остроумия закончилась где-то на этих знаменитых, ныне легендарных кухнях. Где собиралась компания, поносила советскую власть и где было безумное количество застольных остроумцев.
     - Вы, конечно, были одним из первых?
     - Нет, ни в коем случае.
     - Просто вас называют самым веселым антисоветчиком.
     - Это херня полная. Я никогда не был антисоветчиком - просто свободным человеком. Нет-нет, были потрясающие застольные остроумцы. Недавно совсем умер Саша Аронов. Огромный и недооцененный поэт. Очень ему благодарен. Мы были почти ровесниками, а я его своим учителем считаю. Вот он был необыкновенным застольным остроумцем. Да многих можно назвать.
     - После свадьбы женщины в ваших глазах что-то потеряли или наоборот - приобрели?
     - Вы знаете, вместо ответа я могу прочитать вам один свой стишок. 'Женился на красавице смиренный Божий раб. И сразу стало нравиться гораздо больше баб'.

'Хер вам, суки, не дождетесь от меня'

     - Вы когда-нибудь замечали за собой, что впадаете в уныние?
     - О да.
     - То есть ваш оптимизм вовсе не стопроцентный?
     - А я думаю, что оптимисты тоже время от времени впадают в уныние. Просто умные оптимисты это тщательно скрывают.
     - Ваше уныние - оно в чем выражается?
     - Да просто выпить хочется.
     - Потребность, которую очень легко удовлетворить. Вслед за этим вновь наступает радужное настроение?
     - Вы знаете, батенька, я не хотел бы говорить о своих физиологических особенностях. Всяко бывает в этой жизни. Я не знаю человека, у которого не наступает момент уныния. Маяковский же сказал: 'Тот, кто постоянно ясен, тот, по-моему, просто глуп'. Хотя, бывает, и полные дураки впадают в уныние. Это нормальное чередование, как день-ночь.
     - Я хотел спросить про уныние, связанное, пожалуй, с самым тяжелым периодом вашей жизни - со ссылкой.
     - Не было такого, наоборот - был ровный и прекрасный подъем. Кроме одного дня, вернее, одной ночи. Все пять лет мне было ужасно интересно: я общался с необычными людьми, в лагере написал книжку, в тюрьме - большой сборник стихов, в ссылке - еще один сборник. Нет, не было уныния.
     - Но вы сказали про какую-то одну ночь...
     - Да, был такой садист - начальник отделения милиции в Дмитрове. Он наслаждался любой возможностью меня в это уныние погрузить, потому что сам погружался в дикое уныние от моей веселости. И он мне сказал, что, мол, мы сейчас вам даем пять лет по 'уголовке' (у меня было фальшивое уголовное обвинение), потом - семь за самиздат, который мы у вас нашли. То есть уже двенадцать. И еще пять лет 'по рогам' - невозможность жить в крупных городах Союза. И вот я ночью лег спать в камере предварительного заключения, посчитал годы - каким я выйду через это время, вот тут мною уныние и овладело. Но я покурил и уснул - на следующее утро все было в порядке. Вы знаете, на смену унынию прежнее состояние приходит довольно необычными путями. Вот я могу привести пример: Юлик Даниэль, с которым я дружил и которого очень почитаю, царствие ему небесное, последний год своего заключения провел в одиночке. И однажды впал в дичайшую депрессию. Ужасное было состояние. Как-то вечером Юлик докурил последнюю сигарету (он курил тогда 'Приму' - помните, эти красные пачки), кидать пустую пачку на пол он органически не мог, даже в камере. Он плюнул на нее и прилепил к стене. Так и заснул. А утром проснулся, и лучик солнца через решетку с такой красотой освещал эту красную пачку на фоне серой стены, что Даниэль пришел в неописуемо прекрасное состояние, сказал: 'Хер вам, суки, не дождетесь вы от меня' - и вмиг стал прежним.
     - Лагерь как таковой что вам дал помимо общения с интересными людьми?
     - Наблюдения, которые мне показались занятными. И я, основываясь на них, написал книгу 'Прогулки вокруг барака'.
     - Многие склонны считать, что ваше употребление матерных выражений, которых, правда, я от вас еще не слышал, тоже по большей части оттуда.
     - Только одно уточнение: 'неформальной лексики' - я не люблю слово 'мат'. Нет, я с 60-х годов стал писать стишки, и у меня всегда присутствовала неформальная лексика. В этом можно легко убедиться, прочитав мою первую книжку 'Гарики на каждый день'. Она написана еще до лагеря... Да и вообще, вся эта цензура, должен вам сказать, батенька, - полная х...ня.