|
|
|
|
Писать о книге Игоря Губермана - примерно то же, что браться объяснять достоинства "Джоконды", - и в том и в другом случае все все и без тебя знают. И в том и в другом случае слава "предмета" такова, что нужно либо садиться за многостраничный труд, "взрывая пласты эпохи", либо ограничиться строчкой подписи, что-то вроде "здесь лежит Суворов". Но поскольку - на долгие годы - Губерман, в отличие от Суворова или автора "Джоконды", здравствует, я не могу упустить случай высказать все, что о нем думаю.
С народной мудростью в ладу,
и мой уверен грустный разум,
что, как ни мой дыру в заду,
она никак не станет глазом.
Обладая, как никто, талантом сформулировать суть идеи в двух строках, да так, что ее, словно лозунг, хоть сейчас бросай в толпу и веди эту толпу куда захочешь, Губерман позволяет себе с необыкновенной ловкостью уходить от роли пророка, отшутиться в последний момент, когда его же собственные нешуточные строки "к священной жертве" требуют. Он позволяет себе многое - от главного до пустяков. К главному я отношу, например, мужество выдержать очную ставку с собственным народом, умение пройти по этой тонкой проволоке, эквилибрируя между родственным умилительным всепрощением и неизбежным отвращением порядочного человека к тем безднам порока, от которых ни один народ, в том числе и наш, не свободен. Умение точно называть вещи своими именами и в то же время - не позволить и в малейшем задеть "персону народа" в том, в чем задевать непозволительно. Так что, с одной стороны:
Еврей везде еврею рад,
в евреях зная толк,
еврей еврею - друг и брат,
а также - чек и долг.
А с другой стороны:
Еще ни один полководец
не мог даже вскользь прихвастнуть,
что смял до конца мой народец,
податливый силе, как ртуть.
Он многое себе позволяет - например, без конца выставлять себя не только в донельзя смешном (это кое-кто из авторов умеет), но даже в издевательски жалком (а этого никто, кроме него, не умеет) виде. Он, которому природа полной мерой отпустила все - от мгновенной реакции в беседе на любую тему и блистательного остроумия до редкостной улыбки и чисто мужского обаяния, - не устает в своих "гариках" выставлять себя старым еврейским маразматиком, давно забывшим, с какой стороны подходят к дамам.
К любви я охладел не из-за лени,
и к даме попадая ночью в дом,
упасть еще готов я на колени,
но встать уже с колен могу с трудом.
Или:
Душой и телом охладев,
я погасил мою жаровню:
еще смотрю на нежных дев,
а для чего - уже не помню.
Конечно, это литературный прием. Но я не помню другого случая, когда бы поэт с саркастической ухмылкой делал из своего лирического героя старого импотента. Такого себе не позволяли ни Хармс, ни Олейников, ни Саша Черный. ...Не секрет, что все мы, люди пишущие, "завязаны" на своих читателях. Даже самые независимые из нас, пройдя огонь и воду противостояния советским литературным властям, порой не выдерживают медных труб славы и любви читателей и в своем творчестве идут на поводу читательских вкусов. Особенно часто это бывает в том случае, когда автор по роду жанра, в котором работает, выступает перед читателями, а значит, все время чувствует малейшее изменение их реакции, их отношения к тому, что пишет... Многие, слишком многие начинают "буксовать", ведь средний, "широкий" читатель в своих вкусах консервативен, он, как правило, продолжает любить то, что полюбил много лет назад. И вот это противостояние, эти "любовные" взаимоотношения художника и толпы редко кто из пишущих выдерживает без потерь для своего творческого "я". Однажды я присутствовала на одном из выступлений Игоря Губермана. По странному стечению обстоятельств больше половины слушателей в тот день оказались людьми почтенного возраста. - Черт, - пробормотал Игорь, из-за кулис оглядывая публику, - одни пенсионеры. А я тут матерных стишков наготовил. Придется менять программу... Вечер начался. Публика, как пишут обычно, "встретила поэта восторженными рукоплесканиями". Губерман начал читать стихи... И вдруг, как бы в качестве отступления, заговорил об использовании поэтами в стихах ненормативной лексики, о традиции в этой области русской литературы, о Баркове, о "Луке Мудищеве"... Честно говоря, я похолодела, представляя, что сейчас придется услышать пенсионерам. А он уже читал, начав с "легкой разминки", постепенно пуская в ход и "тяжелую артиллерию". И я поняла: он действительно изменил программу, но лишь перетасовав ее, постепенно подготавливая неподготовленного слушателя... И, знаете, - прошло! И смеялись, иногда конфузливо, и благодарно хлопали. Это было удачное выступление. Правда, потом в фойе ко мне подошел знакомый старичок, человек нешуточных устоев. - Знаете. - сказал он, сурово глядя на меня сквозь стекла очков, - он. конечно, очень талантливый человек... Но все эти слова!.. Ведь он не брезгует и нижними частями тела! И женскими, женскими - тоже! Я горестно покивала, боясь расхохотаться. Ну что ж, подумала я тогда, поэт потерял любовь одного из читателей. Такое бывает. Но он остался верен самому себе. Может быть, потому, что многое себе позволяет. В человеческих отношениях его отличает такая внутренняя свобода, что многие, кому приходится соприкасаться с ним, не в силах этой свободы ему простить. Ведь мало кто может позволить себе жить так, как хочется. А Губерман позволяет. Он, который постоянно хлопочет о судьбе рукописи какого-нибудь очередного старого лагерника, устраивает благотворительный вечер, чтобы помочь деньгами какой-нибудь российской старушке, чьей-то вдове, дочери, внучке, - он, который, ни минуты не трясясь над своим литературным именем, может написать предисловие к книжке начинающего и никому не известного поэта, - он позволяет себе игнорировать торжественные банкеты, премьеры, открытия, высокопоставленные тусовки, личное приглашение на вечер известного писателя. - Да, он и меня пригласил, - заметил Игорь на мое сетование о том, что вот, мол, придется идти и терять вечер. - Но, к счастью, я в этот день страшно занят. Правда, еще не знаю чем... Его талант обладает, помимо прочих, одним драгоценным качеством, за которое - я убеждена - многие его коллеги отдали бы свои, тяжким трудом высиженные тома: в четыре рифмованные строки он "утрамбовывает" основные постулаты философии жизни. И смерти. Оголенный смысл их вечного противоборства. В конце земного срока своего, готов уже в последнюю дорогу, я счастлив, что не должен ничего, нигде и никому. И даже Богу. Многие почему-то сравнивают его с Омаром Хайямом. Я бы сравнила скорее с Франсуа Вийоном - по тому издевательскому прищуру, с каким и тот и другой оценивают жизнь.
Живи, покуда жив. Среди потопа,
которому вот-вот наступит срок,
поверь - наверняка мелькнет и жопа,
которую напрасно ты берег.
А вообще - я бы ни с кем его не сравнивала. Ведь все творчество этого поэта, вскормленное его судьбой, его тюрьмой, его сумой - от уничтожительно саркастических четверостиший до стихотворений подлинной лирической силы, - принадлежит не только и не столько литературе, сколько уже культурологии и даже социологии. И не только потому, что на его стихах выросло, по крайней мере, два поколения советской интеллигенции, но и потому, что из этих четверостиший, из этого многотемья и многообразия, как из осколков, складывается зеркало, из которого смотрит на нас художественное отражение эпохи. Эпохи, что служит фоном для жизни и творчества бесстрашного и свободного человека, который многое себе позволяет... ДИНА РУБИНА |
А думаю я, что он - Игорь Губерман - многое себе позволяет. Возникало ли у вас когда-нибудь странное чувство, что не вы читаете тот или иной текст, а он, текст, читает вас, причем видит насквозь? И невзначай - весьма ехидно - как бы приглашает вас заглянуть в самую сердцевину: сути вопроса, собственной души, собственной жизни, собственного народа, эпохи... И вот ты заглядываешь? а там...
|
|
Designe of page |