Ну и что, представлять вам
Игоря Губермана? Года два назад моя дочь,
которая начала свое образование уже в Израиле, спросила, что такое:
"губернатор". Я долго и терпеливо объясняла, она слушала, а в конце
решила уточнить: "Это - в честь
Губермана?" Мораль: именно так формируется
сознание детей, которым еще предстоит гордиться тем фактом, что жили
они в одну эпоху с великим русско-израильским поэтом...
-
Игорь, в последнее время ты больше в России, чем здесь. Правда ли,
что: "Россию увидав на расстоянии, грустить перестаешь о
расставании? Или это - "поэтическое преувеличение?
-
Поскольку интервью у нас вполне еврейское - отвечу тебе вопросом на
вопрос: "Почему зрелые, солидные люди бегут на говняных гастролеров,
везущих в Израиль такую халтуру, которую совершенно точно
постеснялись бы показать в Воронеже или Калуге? Здесь же им не
стыдно выйти на сцену совершенно неподготовленными, а то и - просто
"с бодуна", и предложить публике задавать им вопросы. А публика-то
все равно бежит на них. Как думаешь, почему?
-
Ностальгия?
- Да нет, скорее - некая сентиментальная
тоска по собственной молодости. Так вот, издалека можно грустить по
тому, что оставил там. Но когда возвращаешься туда мысленно, видишь
и то, в каком кошмаре ты жил.
- Ты меня окончательно
запутал. С одной стороны, утверждаешь, что там - кошмар; с другой,
упорно в этот кошмар стремишься...
- И, представь себе,
с удовольствием. Во-первых, там изумительная публика.
-
Лучше здешней?
- "Русские" израильтяне, как и
американцы, уже давно ходят на встречи c
Губерманом развлекаться, а в России поэзия была
и осталась частью жизни и всегда слушается с придыханием. Но самое
главное - там у меня куча друзей, которых здесь мне дико не хватает.
А еще очень интересно наблюдать со стороны за всеми этими безумными
изменениями.
- Я слышала от многих, съездивших в Россию,
что там сейчас не до стихов...
- Чушь собачья. Я вообще
считаю, что о человеке можно судить по тому, что он где-то увидел. У
итальянцев есть замечательная поговорка: "Данте дает каждому
столько, сколько тот может взять". Человек, приехавший из России и
злорадно говорящий о ней гадости, наверняка страдает какими-то
комплексами. К сожалению, я встречаю чудовищное количество злобных
людей.
- А ты - без комплексов? Многие из тюрьмы выходят
изменившимися...
- Насчет комплексов - кто ж его
знает... Очень многое о тюрьме написано у меня в "Прогулках вокруг
барака" - читала?
- К ним мы еще вернемся. Кстати,
однажды я услышала такое: "Губерман
хвалится, что сидел за сионизм, а на самом деле сидел он за
спекуляцию".
- И опять - вранье собачье. Никогда в жизни
я не утверждал, что сидел за сионизм, хотя бы потому, никогда в
жизни за сионизм не боролся. Сидел я за банальную скупку краденого,
в силу чего называюсь "барыга" и горжусь этим до чрезвычайности.
- Причем же здесь сионизм?
- "Пасли" Витю
Браиловского, издававшего журнал "Евреи в СССР", а я еще с семьдесят
третьего года, когда этот журнал основал Саша Воронель, с ними
сотрудничал. В какой-то момент мне предложили дать на Витю
показания. Я, естественно, отказался, и эти пообещали еще на мне
"отоспаться". В конце концов, нашли двух уголовников, один из них
был рецидивистом, и эти двое показали, что я перекупаю заведомо
краденые иконы. Во время обыска этих икон у меня, конечно, не нашли,
а потому посадили не только за скупку, но и за сбыт краденого.
- И только?
- Ага. А к диссидентству и всему
прочему сионизму никакого отношения я никогда не имел.
-
А говоришь, сотрудничал с журналом...
- Так ведь не из
национальных побуждений - из дружеских. И вообще никогда не принимал
участия ни в какой борьбе, всегда жил сам по себе - и там, и здесь.
- А как ты, кстати, "здесь" оказался?
- Если
уж уезжать из России, то только в Израиль.
- Неужели?
- Старуха, цинизм женщину не украшает. Между прочим,
приехали мы не потому, что об Израиле что-нибудь знали, а просто
потому, что еврею пристойно жить именно здесь.
-
Все-таки, ты сионист, хотя и скрытый.
- Слушай, брось. Я
здесь встречаю такое количество говнюков, на сионизме
паразитирующих, что просто стесняюсь этого слова (-сионизм", а не
"говнюк-). Никакой я не сионист, просто живу здесь, и очень полюбил
Израиль.
- Так стоит ли стесняться слова, если за ним,
как ты утверждаешь, стоит истинное чувство?
- Есть много
прекрасных, но слишком затасканных, слов. Сегодня приличный человек
ни за что не употребит слова "гражданин" или "патриот", потому что
они замызганы всякими скотами из комсомолов и партий.
-
Еще немножко о словах. Тебя часто упрекают в излишнем употреблении
некоторых слов...
- Считаю неформальную лексику
органичной частью русского языка. Кому не нравится, пусть не слушают
и не читают. А вот на ханжеские запреты употреблять те или иные
выражения мне насрать.
- Это вызов?
- Ни
вызова, ни бравады здесь нет, просто выхолощенный язык мне
неинтересен. Как можно представить себе великую русскую литературу -
Алешковского, Ерофеева - без
ненормативной лексики? Это все равно, как если бы люди, не выносящие
какой-нибудь краски, запретили бы художникам ее употреблять. Палитра
должна быть полной.
- Тогда - о полноте палитры. Многие
знают тебя только как автора "гариков", а у тебя ведь есть еще и
проза.
- Только что "Молодая гвардия" выпустила мой
роман "Штрихи к портрету". А книжка "Прогулки вокруг барака"
написана еще в лагере, а сейчас вышла и здесь, и в Америке, и в
Москве.
- Действительно написал ее в лагере?
- Да, сочинял в санчасти по ночам. А потом мой приятель,
замечательный человек, хирург санчасти Кондратенко, вынес ее на
свободу.
- Очень страшная и грустная проза.
-
Да ты что? Я всю жизнь пишу только смешные вещи.
- Тебе
было смешно и в лагере?
- Не только очень смешно, но и
жутко интересно. Там было много удивительных людей, совершенно
выламывавшихся из системы. Хоть я и сидел по уголовной статье, но
все знали, что я - политический. Это хорошо знало и начальство
лагеря: вместе со мной пришла препроводиловка из ГБ - оттуда
продолжали за мной следить. Однажды приехал гебешник расспрашивать,
пишу ли книгу. Я ответил, что не пишу, и испытал жуткую радость,
потому что это была чистая правда: уже написал... Когда выходил на
"химию", обманом прошел комиссию (подробности описаны в книжке). Суд
постановил меня выпустить, остальные стали уходить по этапу, а меня
еще месяц держали. Кондратенко даже предлагал в течение этого месяца
мне разные сердечные колоть: боялся инфаркта. Нервная была ситуация:
человек пятьсот отпустили, а меня держат. Потом и меня выпустили.
- Как ты уживался с уголовниками?
- Вполне
нормально: от меня не шел запах страха.
- Страх имеет
свой запах?
- А ты как думала? Уголовники этот запах
чуют и идут на него, как хищники. Есть даже целая наука под
названием виктимология, разрабатывающая психологию людей, которые
призваны стать жертвами. Помнишь, у Грэма Грина в книге "Наш человек
в Гаване" капитан Сегура говорит, что пытают только тех, кто на это
согласен? Так вот, я согласен не был. Ни тогда, ни сейчас.
- В тюрьме независимость ценится. А на свободе?
- Раздражает начальство. Вот и привыкли все жопу лизать.
Советским людям, даже бывшим, присущи замашки ложного коллективизма.
У Кима есть песня о том, как мужика обсуждают на партсобрании: "У
всех - лежа, а у тебя - стоймя. Сами не будем, и тебе не дадим".
- А ты ничего не лижешь?
- Нет уж, я -
свободный человек, потому нигде и не служу.
- Но,
помнится, служил в газете "Вести?
- Целых четыре месяца.
И еще год - ночным сторожем - очень было счастливое время.
- Которое из двух времен?
- Когда сторожем
был: стишки сочинял, баклуши бил, думал, письма писал. А из газеты
меня поперли. И с радио, в свое время, тоже.
- А это что
за история?
- Русский отдел "Коль Исраэль" был в то
время совершенно мертвым, и любой живой голос, например, мой, многих
там раздражал. Однажды я рассказал в эфир историю о девочке, которая
улучшила свой русский язык, работая во время войны 1982 года в
радиоперехвате. После этой передачи меня выгнали, якобы, за то, что
радиоперехват - военная тайна. Обрати внимание: редакторша спокойно
пустила передачу в эфир, а выгнали меня.
- Ой,
Губерман, ты неисправим! Место проживания
изменил, а образ жизни, насколько я понимаю, оставил прежним.
- Ты права: точно так же пью водку, так же ухожу в сторону
от людей, которые мне неприятны. В лагере о тебе судят по тому, с
кем "хаваешь" и "чифиришь; с иными людишками "чифирить западло".
Между прочим, многие лагерные законы направлены на то, чтобы
сохранить в себе человека, не забываю об этом и на свободе. Никогда
не стану пить водку с людьми, мне не симпатичными, - наверное,
именно поэтому у меня чудовищное количество недоброжелателей.
- Что ты вообще любишь и чего не любишь в жизни?
- Давай начнем с "люблю". Люблю застолье с друзьями, хорошие
книжки, люблю, когда мне интересно и смешно. Терпеть не могу, когда
приходят счета. Ненавижу брать в долг, потому что всегда отдаю
долги. Еще не люблю суеты и мельтешения. Автор единственной
приличной статьи обо мне назвал меня симпатичным лентяем. Я
согласен, более того, горжусь этим званием. Лень - это благородная
страсть; жизнь очень коротка, и я дико ценю в ней покой.
- Как живется в Израиле симпатичному лентяю?
- Живу хорошо: жена работает. Продаются книжки, несколько
раз в месяц бывают вечера. Поступают некие авансы из России: там
потихоньку издают (впрочем, многие издают и не платят). Бываю в
Америке, в Германии - привожу денег месяцев на шесть-семь. Сочиняю
какие-то статейки - вот, собственно, и все...
- Как дети
относятся к твоим стихам?
- С великим изумлением
наблюдают, как батя ухитряется выживать литературным трудом, что,
признаюсь, удивляет и меня самого. Вообще отношение совершенно
наплевательское - не принимают домашние мое творчество всерьез.
- А сам-то себя всерьез принимаешь?
- Я сам -
человек к шуткам толстокожий и радуюсь, когда надо мной шутят и меня
смешат. И над другими посмеяться люблю, хотя при этом очень боюсь их
обидеть: есть люди немножко раненые, требующие к себе уважения.
- Игорь Миронович, в твоих стихах значительное внимание
уделяется женской теме. Какого типа женщины тебе больше всего
нравятся?
- Лет до тридцати нравился любой тип. Потом
женился - и перестал отвечать на подобные вопросы.
-
Счастливая семья?
- Абсолютно, и я точно знаю, почему.
Мой размер обуви совпадает с годом рождения жены, а размер ее ноги
соответствует году моего рождения. Уверен: это - основа счастливого
брака. У нас двое детей, сыну двадцать лет, он балбес ужасный - весь
в меня: легкомысленный, беспечный, очень славный. Дочке двадцать
семь, родила внучку: симпатичный такой зародыш; до сих пор не
понимаю, как такое может быть.
- Что же ты за дед после
этого?
- В том и беда, что дедом себя не чувствую!
- Но ведь пишешь: "Увы, когда с годами стал я старше, со
мною стали суше секретарши-? Проблемы появились?
- Нет,
проблем пока, слава Богу, нет никаких (тьфу-тьфу-тьфу, чтобы не
сглазить!), но, заглядывая в будущее, думаю, что о старости нужно
писать, пока еще можешь видеть ее со стороны. Впоследствии,
вероятно, уже не сможешь говорить об этом со смехом (переменится
мировоззрение), и придется сочинять тонкую лирику.
- Тебе
нравится жить в Иерусалиме?
- С городом мне повезло -
обожаю его и даже вожу экскурсии.
- Говорят, на Святой
Земле происходят чудеса.
- Совершенно согласен. С тех
пор, как живу в Иерусалиме, не успеваю зайти в туалет, - мгновенно
звонит телефон. А вообще здесь и вправду происходят дивные вещи.
Как-то приехал в Иерусалим один мужик буквально при смерти. Во
всяком случае, в Союзе ему пообещали, что скоро умрет. В Израиле
диагноз подтвердили. Дали инвалидность, пенсию, начали лечить. Потом
сделали операцию - и вылечили, после чего, естественно, признали
здоровым и пенсии лишили. Теперь мужик на всех перекрестках клянет
Израиль. Мы с сыном Милькой обсуждали эту историю, безумно нас
насмешившую, а потом он решил повеселить ею своего приятеля. Когда
сын дошел до фразы: "И вот его спасли от смерти, вылечили и,
естественно, отменили пенсию...", - приятель заорал: "Сволочи!"
>>> Читать следующую статью >>>