|
|
|
|
Образчики стихов и прозы он сочиняет без труда, но произносит "па'говозы" совсем не так, как "поезда"
- Так вы мне сначала скажите вот что: "Новая Сибирь" - это бывшая "Молодая Сибирь"? В девяносто четвертом мы ликер "Бейлис" пили... Вы знаете, всем в газете привет передайте, я не мог приехать, когда меня звали на юбилей. И сейчас не смогу заехать - мне завтра уже улетать. Газета, конечно, дивная была. Жаль, если она стала слишком респектабельной. А ведь какие хулиганские материалы у вас были!.. Вспомнить хоть убийство Дантеса на Черной речке! Ну что, валяйте, спрашивайте. Или просто по душам поговорим? - Вы все такой же нездоровый образ жизни ведете, как и раньше, не меняетесь? - Очень нездоровый. Только давайте установим, что такое нездоровый образ жизни. Потому что сплю я много. Днем сплю. Ночью часто сплю. Пью много. Курю много. Езжу много. А то, что не меняюсь... Как не меняюсь - старенький стал, шестьдесят шестой год. - Вы же и сборник такой написали - "Закатные гарики"? - Я еще один написал - "Гарики предпоследние". В русской поэзии не так много стихов о старости - у Тютчева есть, у Вяземского есть. Бродский загодя стал писать, хотя у него больше о смерти, чем о старости. А так, конечно, этой темы избегают. Страшно, и кокетничать со старостью не хочется. - Но это в позапрошлом веке в вашем возрасте считались мужчины стариками. А глядя на вас, про старость мысль в голову не приходит. Скорее, про рассвет. - Ну, Тютчев женился в этом возрасте, отсюда все мотивы старости. А мне, с высоты моих лет, кажется, что рассвет очень поздно сейчас приходит. Человек взрослым становится не в восемнадцать- девятнадцать, как старые дворяне - они в этом возрасте уже и женаты были, и в чинах, и все такое, - и не в двадцать пять даже, а лет в тридцать пять-сорок. А оптимальное время, на мой взгляд, это от сорока до пятидесяти. Мне тоже в этом возрасте уже было что сказать. - Но творческая активность у вас не спадает? - Спадает, спадает. Я только что закончил книгу прозы, толстый том, который называется "Книга странствий", и, знаете, с большим трудом, чем предыдущую, "Пожилые записки". Стишков стало значительно меньше. Если я раньше сборник из восьмисот стишков писал за два года, то теперь - за три, три с половиной. Это процесс естественный, говорите? Да, но оттого не становится менее грустным. - Но вы и сейчас, как и в молодости, продолжаете писать все, что думаете. Вам, наверно, и достается со всех сторон? Здесь у вас были из-за этого проблемы. А в Израиле? - Конечно. А иначе на хера мы живем... Но в Израиле у меня никаких проблем. Это у Израиля большие проблемы... Не со мной, правда, а с арабами. А какие у меня там могли быть проблемы? - Были слухи, что многие обиделись на вас за то, что и как вы пишете о евреях... - Конечно, я подсмеиваюсь, вот они и оскорбились. Ну так мудаки же, вы же понимаете, что с них взять!.. А что касается антисемитизма, вот одна история, которую я люблю. В Америку эмигрирует бывший военный летчик, полковник. Его спрашивают: "Почему вы уехали?" А он: "Из-за антисемитизма. В семьдесят третьем году наша эскадрилья полетела бомбить Тель-Авив, а меня не взяли!" Но зато мне один раз пришла такая записка из зала: "Я не еврейка, а мне смешно. Это нормально?" - А где мудаков больше: здесь или там? Вы ведь не жалеете ни тех, ни других... - Я думаю, что процент их один и тот же. Есть один дико распространенный миф, очень талантливый, созданный за века антисемитами. Это миф о том, что евреи умные. Надо сказать, что, живя в России, я тоже такой точки зрения придерживался - думал, что в какой-то средней массе евреи умные. А приехав в Израиль, увидел, что у нас такое дикое количество идиотов... Такая тупость, блядь, да еще с апломбом, лезут еще во власть... Так что везде хватает, и процент одинаков. Наша братия крикливей и энергичней. А ваши придурки агрессивней. Я имею в виду российских - они такие же мои, как и ваши. А насчет того, что не жалею... Почему не жалею, жалко их. Они же без чувства юмора и дико страдают, читая меня: что же ты такое про евреев пишешь и все такое прочее... Но, вы знаете, все же уникальная способность смеяться над самими собой у евреев существует: выходят такие сборники еврейской мудрости, они дико издевательские. - Вот вы сказали только что про проблемы с арабами. Может, это потому, что у них чувства юмора нет? Или оно есть, но какое-то другое? - Дело не в чувстве юмора, хотя чувства юмора нет. Это совершенно новая штука, о которой я всюду кричу. Это дикая проблема, с которой столкнулся мир, и под этим знаком пройдет весь двадцать первый век. Я не хочу быть печальным пророком, но то, что происходит у нас, это вовсе не местные схватки, как у басков, например, с испанцами. Мы первые столкнулись с раковой опухолью, с фундаментализмом и мусульманским терроризмом. Я думаю, что все человечество будет еще рыдать и плакать от этого. У них дикая смесь бизнеса и фанатизма. Вот я вам пример приведу. Смертники, которые взрывают себя среди людей (ведь вот только убили столько подростков), знают, что у него и семья будет обеспечена, плюс он настолько верит в то, что после смерти окажется в раю, где его ждут семьдесят гурий, - даже число обозначено! И когда после взрыва части от него собирают - так у него хер в пластиковом пакете и проволокой перевязан, чтобы уцелел, не дай господи... И они сейчас против всего мира. В общем, человечеству мало не покажется, будь здоров. - Ваши "гарики" часто сравнивают с рубаи Омара Хайяма - такое же воспевание вина и женщин. Но откуда на самом деле взялась такая форма? И писали ли вы когда нибудь длинные стихи? - С Хайямом сравнивают, конечно, зря. Кроме внешнего сходства, там ничего нет. А "гарики" взялись из коротких стишков, которые я называл "дадзыбао". Хотя, вы понимаете, ничего китайского в них не было и нет, они, мне кажется, произошли из русской эпиграммы, да вообще из русской поэзии. Поэтому и на другие языки они непереводимы, хотя много попыток было - слишком много в них намешано такого, чего никакой иностранец не поймет. Это потому, что наша жизнь такая непереводимая. И у меня же в стишках еще постоянно цитаты из классиков. Вот, например, двустишие в фольклоре ходит - так это мое: "В лесу раздавался топор дровосека, мужик топором отгонял гомосека". Но длинные стишки я, естественно, писал - во время первой влюбленности. И второй. И третьей. - У вас и сейчас столько стихов, воспевающих прекрасный пол... И что же, вы теперь испытываете к женщинам только дружеские чувства?... Или все еще бегаете за ними, "но только медленно уже"? - А вы что же, думаете, я вот так первому попавшемуся журналисту все и выложу - когда, где, с кем, как?.. Я уже женат тридцать шесть лет, и женат счастливо. - А то, что вы пользуетесь такой, мягко скажем, сильной лексикой, - это откуда, из какой традиции? - Из Пушкина, естественно, - он тот еще матершинник был. Барков, конечно. Из Венечки Ерофеева, из Юза Алешковского - огромный русский писатель. Из частушек, естественно. Я читаю много современной литературы и вижу, что неформальная лексика возвращается в словесность, и очень этому рад. Это нормальная часть великого и могучего русского языка. Когда я начинал выступать, многие морщились и возмущались, но я им тогда в качестве анестезии цитировал великого знатока русского языка и литературы Юрия Олешу: "Я видел много смешного, но никогда не видел ничего смешнее, чем написанное печатными буквами слово "жопа". Но сейчас, правда, многие писатели пользуются неформальной лексикой, как подростки в подъезде, чтоб доказать свою половозрелость, - тогда это ужасно, это плохо и неинтересно. - А в разговорной речи, в быту вы, похоже, тоже пользуетесь этой частью языка? Кто-то рассказывал, как вы очень оригинально подавали дамам ручку на лестнице... - Да, я очень хорошо помню: это мы шли по таким заледенелым ступенькам, и я им говорил: "Милые дамы, не '...тесь!" Но это как раз потому, что я не грубый, а вежливый!... Вообще, русский человек рад вывернуть этаким боком слово или фамилию, если только можно. Когда я сидел, у нас в лагере был один старый еврей по фамилии Райзахер. Так его все звали Меняла. Я вам расскажу еще историю связанную с лагерем. Окончание моей книжки "Прогулки вокруг барака" написал, честно скажу, не я, а русский народ. Я написал эту книжку в лагере, ее вынес на волю вольнонаемный хирург, и когда я уже был в ссылке, собирался переправить ее за границу, но все никак не мог придумать последний абзац. В этом шахтерском поселке под Красноярском кого только не было: бичи, евреи, политические. И к нам (ко мне тогда приехала уже семья) присматривались. Я вскопал огромный огород, построил кухню, баню, сложил печь. И там был такой Петя, неформальный лидер, небольшой мужичонка, метр с кепкой на коньках. Как всякий мужчина такого роста, очень наполеонистый. И он, засосав бутыль плодово-ягодного вина "Слеза Мичурина", садился у калитки и давал прохожим консультации по всем вопросам мироздания, юриспруденции и гинекологии, хотя кончил на двоих с братом три класса... И вот я иду в булочную, терзаясь этим ненаписанным абзацем, и слышу, как две соседки-старушки обсуждают нас. И одна говорит: "Но ведь они люди какие замечательные!.." А Петя сказал: "Х..вых не содют!" Сергей САМОЙЛЕНКО, "Новая Сибирь"
|
ИГОРЬ Губерман - давний друг и автор нашей газеты. Семь лет назад, во
время своего приезда в Н-ск он был гостем тогда еще "Молодой Сибири", собравшей
по этому нешуточному поводу своих друзей. Ничего удивительного, что во время
последнего визита поэта беседа началась с его вопроса:
|
|
Designe of page |