|
|
|
|
Застенчив и самонадеян, всегда с людьми, везде один, меж русских был я иудеем, а меж евреев - славянин.
Брать интервью у Игоря Губермана неприлично - в его книгах есть ответы абсолютно на все вопросы. Кто читал - знает. Кто не читал - прочтет и поймет, что его беседы с журналистами - не что иное, как игра в поддавки, которую он обожает с младых ногтей. Губерман смеется над вопросами лукаво, но беззлобно. Читаешь его стихи и прозу и отчетливо понимаешь, что серьезным он бывает только наедине с бумагой, и только в стихах - впрочем, и в прозе тоже - оттого смеется. Чуткое ухо всегда угадает в его стихах отзвуки карнавального мироощущения. 'Гарики' Губермана обладают уникальной особенностью: при их прочтении возникает чувство, что автор - не только твой единомышленник, но и первейший друг, с которым знаком уже тысячу лет. Старым друзьям не задают вопросов. Вот поэтому-то на интервью с Губерманом я шел в мучительном смятении: ну не было у меня вопросов! О чем я откровенно сообщил, переступив порог дома его любимой тещи Лидии Борисовны Лебединской, где была назначена встреча. - Что так? - удивленно подняв бровь, спросил Губерман. И когда в ответ я залопотал, что есть, дескать, категория творческих личностей, которых надо не расспрашивать, а читать, смотреть, слушать и все такое прочее, Губерман - хотя с порога клятвенно заверил, что ненормативной лексики употреблять не будет, вежливо спросил: - А на хера вы приехали? Но потом сказал примирительно: - Боюсь, что вы правы. Расскажу замечательную байку. Пришла как-то брать интервью симпатичная девка - я предложил ей коньяк и кофе. И она сказала: 'Игорь Миронович, не выгоняйте меня сразу, скажите, чем вы занимаетесь?' Я говорю: 'А зачем вы пришли?' - 'Извините, я в газете всего третий день. Мне сказали: возьми интервью у Губермана'. Я ей начал рассказывать, что я - гинеколог-виртуоз, и женщины за это меня обожают. Но хватило меня на четыре минуты - потом ее стало жалко... Вот так началась моя беседа с Игорем Губерманом. Мы поговорили. Но когда я прослушал запись, то погрузился в уныние: при разговоре, поддавшись обаянию Губермана, забыл о прочитанном, но беспристрастная запись напомнила, что все ответы и байки есть в книжках и поэтому брать интервью у Губермана - неприлично. И тогда я воспользовался его предложением ('Ну, так отвечайте на свои вопросы моими стишками'): прибег к книгам Губермана, надеясь, что 'швы' заметит лишь тот, кто хоть что-нибудь прочел. Итак... МЕЖДУ ХОККУ И ШЕКСПИРОМ - Игорь Миронович, ваши стихи сравнивают то с хокку и танкой, то с народной частушкой. В них можно увидеть и созвучие с Шекспиром. Но сами вы их упорно называете 'стишками'. Почему? - Потому что они маленькие. Стишки. Болеутоляющие капли. - И что интересно: среди опубликованных нет слабых. - Это потому, что все 'слабые' я утопил в помойном ведре. И, поверьте, еще вопрос - чего больше: опубликованного или утопленного? - А как родились 'гарики'? - Их я начал писать в начале шестидесятых. А в году, кажется, 67-м - да, точно, как раз была Шестидневная война - я приехал в Питер, чтобы работать в музее Бехтерева - книжку о нем писал. Архивные материалы мне давали на дом. А жил я у Саши Городницкого, работал там же, в задней комнате. И меня очень раздражало, что в переднюю комнату его приятель приводил дам. И однажды я положил на кровать лист ватмана с таким стишком:
Поваливши на лежанку, здесь еврей имел славянку. Днем подобные славянки для арабов строят танки.
А потом мы с Сашей начали переписываться четверостишиями, и как-то это само собой превратилось в жанр... - Многие 'гарики' построены на парадоксах - перед нами философский жанр, которому трудно и определение-то подобрать. - Приятно слушать. Но позвольте, я возражу замечательной историей. Меньше года назад я был в Донецке. После одного из выступлений человек, пригласивший меня, говорит: 'Игорь, у нас есть выдающиеся филологи, они хотят с вами встретиться и поговорить'. Я согласился. Выступил там один мужик и сказал: 'Я ваших стихов читал очень мало, но мнение свое имею. Вы - публицист, стихи ваши завтра умрут, если не умерли сегодня'. Я говорю: 'Позвольте, я их писал, когда было опасно. Меня читали в самиздате'. Он отвечает: 'Тогда читали еще 246 поэтов'. Судя по категоричности суждений при неполноте знаний, это был явный филолог, наверняка кандидат наук. В общем, разговор был вялый, смутный и пустой. Потом они прислали мне свой журнал 'Дикое поле', из которого выяснилось (цитирую): Губерман - человек пустой, лишенный глубины и высоты, способный только к горизонтальному и пошлому изложению, а, значит, никакого интереса собой не представляет. И непонятно, зачем люди слушают его. Впрочем, они объяснили этот феномен общим падением эстетического вкуса и снижением художественных запросов. А вы говорите - философский жанр...
ПОПЫТКА ПЕРЕМЕНЫ ТЕМЫ - Тогда поговорим о быте. Вы следите за тем, что происходит в России? - Немножко. - Знаете, например, о том, что развернулась коммунальная реформа? - В смысле ухода за домами? - Да. Обещают, что у каждого в квартире будет всегда тепло, вода, сантехники станут вежливыми. Одним словом, живи и радуйся. - Для меня удобство жизни - в общем комфорте. Согласен терпеть даже перебои с теплом и с электричеством. Но ощущение комфорта должно быть всегда. А в это понятие непременно входит и то, как человек себя чувствует на вокзале, насколько чист общественный туалет, вежливы ли продавцы и прочие отпускатели товара. И будет ли человеку комфортно, окажись он в положении слабого, незащищенного. Например, в больнице. В этом смысле в России - чудовищно. Мой близкий товарищ слег с инсультом. Я навещал его. То, что я увидел в больнице, - потрясает! Издевательство над человеком. Парадокс в том, что там хорошие врачи. И всегда в России были хорошие врачи. Более того, сейчас еще и лекарства появились. Но в палате шесть или семь кроватей - больной, сидя, коленями упирается в соседа! А степень нечистоты! А запах! Вы себе не можете представить, какой там чудовищный запах. Сестры разносят лекарства, но чаще всего ставят их где-то в коридоре и путают фамилии. А ведь от лекарств зависит жизнь. Обшарпанность. Холод. Человек попадает туда слабым - вокруг должно быть тепло и уютно. И чтобы ухаживали по-людски. Я не преувеличиваю. Ад дантовский. И это в Москве. Легко себе представить, что в других местах. Может, эта мысль покажется ересью в православной России, но мне кажется, что лучше бы миллионы, которые пошли на восстановление храма Христа Спасителя, ушли в медицину. В Москве ежедневно десятки презентаций. Десятую часть стоимости каждой презентации отдайте больницам... Поэтому, думаю, разговоры о нынешней гуманности и повороте к людям лживы. Увы, сегодня Россия - место, где за человечество стыдно и больно. - Вам по-прежнему больно за Россию? - Чудовищно! Мне за Россию непрерывно больно и стыдно. Например, когда освобождали заложников - блистательное освобождение. Но как стыдно, что каждый четвертый погиб из-за идиотизма во взаимоотношениях каких-то систем... - Где-то я читал, что вы до сих пор не реабилитированы. - Так и есть. Я брезглив, и что же, буду подавать просьбу о реабилитации? Да никогда в жизни! Кстати, расскажу замечательную байку. Как-то на одной, допустим, презентации моя замечательная теща показала на невысокого седого человека лет пятидесяти и сказала, что от него когда-то зависела моя судьба. Я подошел к нему и сказал: 'Эдик, мне только что сказали, что от вас зависела моя судьба'. Я уже догадался, с кем говорю, но мне были интересны подробности. 'Я расскажу вам, - приветливо откликнулся Эдик. - Только не питайте ко мне всякой обиды, у меня была такая работа'. - 'Да я тебя готов обнять как брата, - искренне ответил я. - Уже ведь столько лет прошло, уже мне просто интересно'. И вот что я узнал. Он работал в каком-то аналитическом отделе КГБ, и ему были представлены записи моих телефонных разговоров. А задача была поставлена простая - он назвал ее альтернативой: сажать меня в тюрьму или психушку? 'Эдик, - не удержался я, - но ведь тогда, чтоб посадить в психушку, хватало подписи двух каких-нибудь ссученных докторов, а третью подписывали по телефону, чего ж со мной были такие сложности?' Он засмеялся, и мы чокнулись бумажными стаканами с водкой. 'Мы игры свои разнообразили, - сказал он наставительно, - и вы к тому же были фруктом непростым'. Записи, прослушанные им, тянулись с середины 78-го года вплоть до ареста в августе 79-го. Господи, что я тогда болтал! 'Болтали вы тогда изрядно, - угадал мои мысли опытный собеседник, - только на психушку все же не тянули. Так я в рапорте и написал. А за дальнейшее не обессудьте, я тут ни при чем'... Напоследок он сказал мне замечательные слова: 'Вы тогда были очень неосторожны, и шутили всяко, и стихи свои читали. Но я с тех пор и стал вашим поклонником'. А вот еще одна история для праведного хвастовства. Как-то в Бутырской тюрьме состоялось уникальное для заведений такого рода мероприятие: выставка московских художников. Они развесили свои работы в большом зале, чтоб выставка была доступна зэкам. Накануне открытия художник Боря Жутовский спросил у начальника тюрьмы, может ли прийти на нее Игорь Губерман - сейчас он в Москве, но у него израильский паспорт. И начальник тюрьмы ответил ему незамедлительно и кратко: 'Губермана я сюда пущу по любому паспорту и на любой срок!'... - Есть такое понятие - спальный район: человек работает в центре, а живет на окраине. Что для вас спальный район: Израиль или Россия? - Прикиньте: в Израиле я живу 10 месяцев в году. С большим удовольствием, и даже наслаждением пью с друзьями, читаю книжки, езжу, выступаю. В России бываю раз в год - по месяцу. Раз в два года езжу на месяц в Америку, Германию, иногда Австралия подворачивается, Европа. Но десять, ну, девять месяцев в году я живу в Израиле. Что же для меня дом? Мой дом, безусловно, теперь уже в Израиле, в Иерусалиме. Но в России я точно так же всюду ощущаю себя дома. У меня две родины. Дом - это такая странная штука, где, прежде всего, ощущаешь покой. В отличие от улицы, от общественного собрания, от презентаций. Дом - место, где ты можешь быть самим собой. В доме есть чувство защищенности. - Вы чувствуете себя защищенным в Израиле? - В Израиле я себя чувствую более защищенным, чем в России. Потому что вся страна за меня. Даже если меня убьют - тело мое выкупят. Отдадут за него сотню пленных террористов. Как это сейчас делают с телами трех солдат. А если кого пришибут в России, то все будут проходить мимо и никому не будет дела. - Скажите, как относятся к России другие русские израильтяне? - По-разному. Многие к России стали относиться хуже - уступили психологической самозащите - таково свойство человеческого организма: чтобы себя комфортно чувствовать, человеку нужно подтверждение, что он не зря уехал. Чтоб душа была в равновесии. И это очень мощное самовнушение. Поэтому довольно многие со злорадством ловят негативные стороны российской жизни - это, кстати, очень тесно связано с чувством внутреннего достоинства человека...
О ЧУВСТВЕ ВНУТРЕННЕЙ СВОБОДЫ - Мне очень интересна эта тема. Я ощущал себя свободным человеком всегда. Папа мне говорил: у тебя такие друзья, что тебя посадят раньше, чем ты этого захочешь. Но когда мне хотелось что-нибудь делать - я делал. Хорошо это или плохо - не знаю. В последние годы мне кажется, что это некий - опять же я употребляю затасканное слово - не то чтобы дар, но некая физиологическая данность человека. И я знал таких людей. Но думаю, что люди умнее меня это скрывали. Приведу в пример человека невероятно талантливого - Натана Эйдельмана. Он был абсолютно свободен. Но он как-то умел свою внутреннюю свободу направлять в нужное русло: выискивал невероятные материалы, ухитрялся печататься. Он эту свободу удерживал в рамках, вел себя достойно там, где надо было сдерживаться. Я, к сожалению, не сдерживался. Словом, я думаю, что внутренняя свобода, внутреннее достоинство - это некая физиологическая данность, которой ни хвалиться, ни стыдиться не надо. Это как уродство...
ВЫЙТИ ЗАМУЖ ЗА ЕВРЕЯ - Вы выходите на подиум и говорите с залом на любую тему. Видимо, нужно мужество, чтобы выдержать очную ставку с собственным народом? - У меня на эту тему есть стишок:
Жизни надвигающийся вечер я приму без горечи и слез. Даже со своим народом встречу я почти спокойно перенес.
Это ужасно трудно - выходить на сцену, особенно, когда в зале много евреев. Знаете, мы, евреи, жили в России в кругу неких мифов о евреях. Думаю, самый грандиозный миф, который придумали антисемиты и юдофобы, - то, что все евреи - умные. Мы жили в обаянии этого мифа. Еще один миф: еврей - это старший научный сотрудник, на худой конец - экономист. Но когда встречаешься со своим народом, видишь, какое чудовищное количество темнейших местечковых персонажей, идиотов, причем, с апломбом. Дерзающий идиот - это полный кошмар. Я говорю о евреях советской формации. Есть евреи марокканские, эфиопские, йеменские - это вообще что-то невероятное, разные народы. Но самая поразительная еврейская черта - это, конечно, неприязнь к евреям. Ни один в мире народ не сочинил сам о себе такое количество анекдотов, шуток и издевательских историй. Из них, на мой взгляд, лучшая - как Моисея некогда спросили, почему он, выведя евреев из Египта, после этого сорок лет водил их по пустыне. И якобы ответил Моисей: 'А с этими людьми мне было стыдно ходить по центральным улицам!' Любое возражение, что, может быть, такие шутки сочиняют некие отъявленные юдофобы, - не проходят, ибо я лично знаю множество подобных сочинителей, и сам давно уже принадлежу к их числу, чего нисколько не стыжусь. Более того, думаю, что смелость смеяться над собой - такая ценная особенность, что надо ею гордиться, ибо есть в ней верный признак душевного здоровья нации, ее жизнеспособности. Я никогда не получал оскорбительных записок. Забавные - были. В частности, выступая в Новосибирске - там зал на 800 человек, а народу было больше, потому что внесли приставные стулья, - получил три записки от молодых девок. Они спрашивали: как выйти замуж за еврея? - И что вы посоветовали? - Сказал: невозможно. Во-первых, поздно: евреев осталось мало. Во-вторых, те, что остались - не лучшие. И, наконец, сказал я, - ищите сами... - А если уйти от национальной окраски - сложно говорить с залом? - Я - легкомысленный человек. Мне это делать легко. И более того - интересно. Поэтому придумал игру с записками. Приходите на мое выступление и увидите. Обязуюсь отвечать на любой вопрос. Мне это ужасно интересно. К тому же я, очевидно, болтлив и общителен. В молодости мне хватало круга приятелей. А здесь мое стремление к общительности и болтливость проявляются в игре со зрителями в вопросы и ответы. Больше всего люблю начало второго отделения, когда не надо талдычить стишки, смешить людей, а можно поговорить с авторами записок... - Где в этот раз побывали? - Я объехал одиннадцать городов. Был в Новосибирске, Ростове, Саратове, Уфе, Казани, Перми, Твери и так далее. В Москве у меня был концерт в ДК АЗЛК. - Почему вы говорите 'концерт'? - Я везде пишу 'выступление', 'творческая встреча'. Но поскольку я один два часа читаю стишки и рассказываю байки, то неким образом это и концерт. - Концерт - это развлечение. Встреча с вами - разве развлечение? - Надеюсь, что развлечение. Люди смеются. Очень часто после встречи меня ждут у гардероба и благодарят. Книжки подписываю каждый раз. И мне говорят: ах, как вы нас развлекли! Слышу этот глагол постоянно...
О РОЛИ ЛИЧНОСТИ В ИСТОРИИ - Вы ощущаете свою значимость для истории и окружающих? - Скажите сначала, как видите эту значимость, - я буду знать, от чего танцевать. - Вы - человек популярный. 'Гарики' больше никто не пишет - такая форма самовыражения присуща только вам. Одним словом, Губерман - личность. Исключительно это имею в виду. - Отвечу исключительно вашими словами. Есть личность - Жириновский: манера поведения, способ выражения, словарный запас, реакции - все это вместе присуще только ему. Какова значимость Жириновского для России? По-моему, только позорная. России повезло, что этот фюрер промахнулся. А мог бы прийти к власти. Представляете, что было бы? За него голосовало 13 млн человек! Столько же, сколько за Гитлера в 1933 году. Давайте не забывать... Что же касается моей значимости, то - не знаю: я лишен мании величия. Впрочем, получаю сотни записок о том, что мои стишки помогают жить. И я очень рад, что они служат примочкой от боли. Но скольким людям помогают жить речи Жириновского? В деревне бабка говорит: 'Если бы не этот Адольфович, так никто бы правды вслух не сказал об этом гребаном правительстве'. Батенька, это очень сложно. Если вы меня спросите с литературной точки зрения, то я вам скромно отвечу, что все на места поставит время. Сейчас это бессмысленно обсуждать. Вообще в России о значимости судят, когда человека уже нет. Если вы помните, когда хоронили Некрасова, кто-то над его могилой - едва ли не Достоевский - сказал, что Некрасов равновелик Пушкину, и сотни студентов диким голосом заорали: 'Выше! Выше!' Кто сегодня Пушкин и кто Некрасов? А кто читал Чехова, когда он был жив? Читали Потапенко и Чирикова. И обожали! Еще о значимости. Думаю, что советская власть в значительной степени рухнула еще и оттого, что Горбачев слушал Высоцкого и Окуджаву. Партийные вожди этого поколения, когда жарили шашлыки, слушали Высоцкого. Запретного, гонимого, но его, родного! А от хороших песен и стихов в человеке что-то созревает. Он даже сам часто не понимает, что. Поэтому думаю, что Высоцкий сильно подразрушил советскую систему. - В свою очередь, думаю, что Игорь Губерман внес немалую лепту в разрушение мифов о евреях и антисемитах, а также в смягчение лексического пуризма...
ЛЕКСИЧЕСКИЕ СТРАДАНИЯ - Как поступаете, если с вами спорят? - Отвечу байкой. Жили у нас в Иерусалиме два пожилых плотника - Федор и Яков, русский и еврей. Они дружили, и за работой предавались шумным философским спорам, будучи попеременно правы и неправы, только Яков обожал, чтобы за ним оставалось последнее слово. И однажды на какой-то довод Федора Яков сказал: - Ты, Федя, рассуждаешь прямо, как еврей. Может быть, ты и есть еврей? - Ты что? - обиделся Федор. - Хочешь, сейчас докажу? - Да я твое доказательство вчера под душем видел, - отмахнулся Яков. Но Федор все-таки вынул и предъявил доказательство. - Да, ты не еврей, - согласился Яков, лихорадочно соображая, что все-таки не за ним остается последнее слово. И язвительно добавил: - Но и это - не х..! - Ненормативная лексика в ход пошла. Из-за нее у вас вечные проблемы... - А иначе не получится отразить жизнь во всей, так сказать, полноте. Я, конечно, не Федор, но доказательство готов предъявить - расскажу байку. Ссылку я отбывал в шахтерском поселке под Красноярском, где неподалеку жили поволжские немцы. Однажды к нам в избу заглянул местный друг, ссыльный поселенец Валера. С ним была его подруга из немецкой деревни - крупная, дебелая блондинка безупречного арийского облика, да еще с фамилией Мах. В колхозе работала дояркой. На мой изысканный вопрос, не родственник ли ей философ Мах - которого как 'Мах и Авенариус' мы проходили в школе за то, что их Ленин поносил, - она только молча блеснула карими коровьими глазами. А когда мы сели выпивать - а сели мы немедленно, - она точно так же молчала. Спустя полчаса я начал тихо волноваться - видно, все-таки подействовала на меня ее фамилия. О чем ей с нами говорить? - печально думал я, ведь немцы - это Гегель, Кант и Фейербах. Она молчала. Что ей в наших пьяных разговорах? - думал я смятенно и пристыженно, - ведь немцы - это Гете, Томас Манн и Шиллер. Она молчала. Немцы - это Бетховен и Вагнер, думал я, униженный вдвойне, поскольку больше никого не вспомнил. А приятель мой Валера вдруг спросил у меня, видел ли я вчера, что Мишка, общий наш знакомый, заявился на работу с диким синяком под глазом. - Видел, как же, - механически ответил я, находясь внутри своих переживаний, - ты не знаешь, кто его побил? И вдруг Мах открыла рот: 'А никто его не бил, - сказала она хрипло, - просто встретил он мешок с пиз..лями'. И снова замолчала. И в дальнейшем не промолвила ни слова. Но я уже был спокоен и больше не терзался. А теперь замените это слово другим. Не выйдет - на нем вся байка держится. Хотите еще? Пожалуйста. Как-то на Брайтон-бич подслушал я разговор двух немолодых евреек. Одна другой говорит: 'И ты себе представляешь, он сказал мне: идите на х..! А я ему тогда сказала: молодой человек, а я была там больше, чем вы - на свежем воздухе!' Уберите это слово - и что останется? Меня, конечно, обвиняют в том, что я учу цинизму, что прививаю пох..зм, легкомыслие и беспечность. Но в последние годы на мои выступления стало ходить много молодых людей, и я очень радуюсь этому. В Новосибирске две трети зала заполнили молодые, но поручиться, что они пришли слушать стишки, а не неформальную лексику, не могу. - Можно понять по реакции зала... - Трудно. Даже самые интеллигентные люди, которые, казалось бы, пришли стихи послушать, на неформальную лексику реагируют счастливыми улыбками. - И это нормально! Ненормативная лексика, скандальная и эксцентричная, разрушает эпическую целостность мира, пробивает брешь в 'благообразном' ходе жизни и освобождает от предписанных норм и мотивировок. Отменяется всякая дистанция между людьми, и вступает в силу особая карнавальная категория - вольный фамильярный контакт между ними. Отсюда - испытываешь удовольствие, прочитывая или прослушивая 'гарики'. Все - по Бахтину. - И что бы там ни говорили, в зале я ощущаю, что люди соскучились по здоровому русскому языку. Но одно дело язык Сорокина - он мне кажется явлением чудовищным. Совсем иное, когда такой лексикой пользуются Веничка Ерофеев или Юз Алешковский - большие русские писатели...
'ГАРИКИ ИЗ АТЛАНТИДЫ' - А сегодня пишете? - Пишу, хотя гораздо меньше. Год назад выпустил книжку новых стихов. Два года назад вышла книжка воспоминаний 'Книга странствий'. Она уже есть в России. И чуть меньше года назад выпустил книжку - подарок судьбы - 'Гарики из Атлантиды'. Нашлись более полутора тысяч стихов, которые 25 лет я считал утерянными - третья часть 'Гариков на каждый день'. Вы помните: в книжке две части. Третья пропала в 1979 году. Дело было так. В конце семидесятых у меня была недолгая пора душевной слабости: я относился к сочинительству серьезно и собрал тысячи две своих четверостиший, разложил их в три пачки, аккуратно пронумеровав. Машинописных экземпляров было три или четыре. За три дня обысков после ареста у меня вымели из дома все до клочка, и спустя пять лет я вернулся из Сибири в полностью очищенную от антисоветской скверны квартиру. Года за два до отъезда из России у кого-то из приятелей вдруг обнаружилась копия того собрания, и я наскоро слепил сборник избранного - 'Гарики на каждый день'. Переправил их за границу, и спустя несколько лет они стали книгой. Но часть четверостиший сгинула, с годами я о них не забыл, но мысленно простился. Порою у меня мелькало слабое поползновение востребовать с Лубянки мой архив, однако брезгливость оказалась много сильнее любопытства, и вступать с ними в отношения я не стал. У меня есть друг, которого я знаю больше сорока лет. После отсидки пришел к нему в институт. Прощаясь, он сказал: 'Послушай, ты у них под колпаком, конечно, и в Сибири был, так ты ходи со мной видаться в институт, домой пока не надо, ладно?' Фраза меня поразила настолько, что я больше не мог себя заставить позвонить ему. Потом я уехал в Израиль. В один из приездов в Москву узнал, что у него умерла жена. Позвонил. Встретились и говорили, словно между нами не лежал провал в восемнадцать лет. Он сказал, что у него хранится сумка с моим архивом. Принес. В ней оказались черновики того собрания 'гариков'. Мне оставалось только выбрать стишки, которые не умерли после крушения империи, хотя и сохранили запах того страшного и привлекательного времени. А еще я не удержался и вставил три десятка из четверостиший, которые мои друзья в Израиле печатали четверть века назад, сохраняя в тайне фамилию автора. На обложках тех изданий стоял псевдоним: Игорь Гарик...
ЧРЕВО ЖИЗНИ ПО ФАМИЛИИ ГУБЕРМАН - Игорь Миронович, знаю человека, который всерьез считает, что Губерман - русофоб. Не любит он, де, Россию, раз такие стихи о ней пишет: 'Я Россию часто вспоминаю,/думая о давнем дорогом,/я другой такой страны не знаю,/где так вольно, смирно и кругом'. Издевается Губерман... - А не сказал он, что я еще и евреев не люблю? Я и такие стихи пишу:
Раскрылась правда в ходе дней, туман легенд развеяв: евреям жить всего трудней среди других евреев.
По этому поводу часто получаю записки. Удивленные евреи пишут: 'Что же вы так про своих?' Разгневанные пишут иначе: 'Ваши стихи напоминают Германию времен рейха. Один мужик сообщил, что нашел безумное количество моих стихов на антисемитских сайтах. Я ответил, что это свидетельствует не о семантике моих стихов, а об уровне вкуса того, кто эти стишки прочитал и ничего не услышал. Так что все эти разговоры про мою русофобию и антисемитизм - чушь собачья. Кстати, филолог из Донецка тоже обрушился на меня: 'Что же вы, уехав из России, такие слова употребляете?' Я говорю: 'Назовите хоть одно слово, поносящее Россию!' Он: 'Назову. Вы написали, что Россия - черная дыра всех надежд и устремлений. Черная дыра - это оскорбление'. Я засмеялся: 'Это - объективная реальность, данная, кстати, именно вам в ощущениях'. Глупо распинаться в любви к евреям и России. И мне жалко тех, кто этого не слышит... - Я для себя ответ нашел. Ирония рождается из контрастов и противоречий - из чрева жизни: любви и ненависти, преданности и коварства, отваги и трусости и еще бог знает чего. И чем больше всего этого в человеке, тем ироничнее взгляд на жизнь. 'Гарики' пронизаны иронией - не понимают ее обделенные люди... - Я бы добавил. Высокие слова - любви, патриотизма, романтики - скомпрометированы подонками из отделов пропаганды. Сегодня нельзя сказать: 'Не спи, не спи, художник, ...ты вечности заложник, у времени в плену' - прозвучит пошло. Поэтому из тактичности, уважения к русскому языку, к теме скомпрометированных слов употреблять нельзя... - Почитайте, пожалуйста, напоследок что-нибудь из 'Атлантиды'...
Вполне я согласен с Сократом, сказавшим толпе горожан: душа изъясняется матом, а разум - безухий ханжа.
Мы из любых конфигураций умеем голос подавать, мы можем стоя пресмыкаться и на коленях бунтовать.
Нет, человек принадлежит не государству и не службе, а только тем, с кем он лежит и рюмкой делится по дружбе.
Пусты, сварливы, слепы, дерзки, живем ползком или бегом - свои черты ужасно мерзки, когда встречаются в другом.
Есть во взрослении опасность: по мере близости к старенью высоких помыслов прекрасность ужасно склонна к ожиренью.
В России удивительней всего привычка от партера до галерки штаны снимать задолго до того, как жопа назначается для порки.
Сейчас в любом из нас так много смешалось разных лиц и наций, что голова, как синагога, полна святынь и спекуляций.
Нам неохота даже в рай от русской гибельной земли, милее жизни людям край, где их травили и еб...
За то, что жизнь провел в пирах, пускай земля мне будет пухом и, в ней покоясь, бедный прах благоухает винным духом.
Беседовал Леонид Говзман Интервью в сокращенном варианте печаталось в 'Московской среде'
'ЕВРЕЙСКОЕ СЛОВО', ?4 (177), 2004 г.
|
В начале 1960-х безвестный машинист электровоза Игорь
Губерман совершил трудовой подвиг: в тридцатиградусный мороз заклинило тормозную
колодку - и он лег на рельс и целый час устранял неполадку, применяя при этом
ненормативную лексику. Прошло несколько лет, и Губерман стал использовать ее в
своих четверостишиях, которые называл 'дадзыбао'. В 1978 году книжка 'Еврейские
дадзыбао' нелегально вышла в Израиле. Вскоре после этого Губермана арестовали,
судили по сфабрикованному обвинению в скупке краденого и посадили на пять лет.
Четверостишия к тому времени были переименованы в 'гарики' и, возбуждая смех,
ходили по необъятной советской стране и за ее пределами. В колонии Губерман
написал автобиографический роман 'Прогулки вокруг барака', который тайно вынес
хирург тюремной санчасти. Оказавшись на свободе, Губерман какое-то время
скитался по Советскому Союзу, увлеченно писал, а в 1988 году эмигрировал с
семьей в Израиль. Многие думали - навсегда. Но они ошиблись: Губерман - частый
гость в России. И все потому, что здесь у него миллионы почитателей.
|
|
Designe of page |