|
|
|
|
Серые тени В порту Диксона мы выяснили, что ближайший самолет на Москву будет только завтра. Заказали билеты и отправились ночевать в памятную мне гостиницу (пока мы изучали Арктику, доски в сортире прибили). В гостинице, кроме нас, были еще два человека, полярник и матрос. Навигация кончалась, а вместе с ней и сухой закон, и они угощали нас портвейном “Солнцедар” (других напитков на Диксон не завезли). А на следующий день на Диксоне поднялась такая пурга, что не только самолеты не летали — выйти на улицу было страшно. Сели пить чай. Полярник двадцать пять лет проработал поваром на разных станциях и за это время ни разу не был в отпуске на материке — копил деньги. И вот теперь собирался купить дом в Крыму, машину, жениться. — И буду на участке редиску сажать. И розы. — А если кирпич на голову?.. — спросил матрос. — Получится, что ты вообще не жил, только вкалывал! — Ну, упадет так упадет. Значит, судьба, — усмехнулся повар. — Но вот в чем ты не прав — это что я не жил. А я жил. И у меня все это было — и жена симпатичная, и уютный домик, и розы. — Где это у тебя было? — Здесь, — повар постучал себя по лбу. — В голове. — Да ну, — фыркнул матрос, — дед туфту несет, а я уши развесил! — Каждому свое, пацан, — сказал повар. — Вот если твою черепушку вскрыть, что мы там найдем? Женский половой орган и бутылку. Кстати, магазин уже открыл- — Наша очередь, — сказал я. Надел пальто, ушанку, закутался шарфом и вышел из гостиницы. Пурга такая, что и стоять трудно, ветер сшибает с ног. Где магазин — не знаю, забыл спросить. Пошел в сторону порта. Иду под углом к земле, чтобы не сбило с ног. Так метет, что почти ничего не видно. На той стороне улицы я с трудом разглядел какую-то серую тень. Кричу: — Я извиняюсь, где магазин? — Бутылку купишь — провожу, — крикнула тень. — Куплю. Тень оказалась “бичом” (матросом, списанным с корабля за пьянство). Прошли метров двести — еще одна тень. Первый “бич” меня спрашивает: — Две бутылки возьмешь? “Солнцедар”, рупь двадцать. Пока дошли до магазина (зеленого дощатого домика с надписью “Гастроном”), их стало шестеро. Договорились так: я беру ящик и отдаю им половину, когда они доносят ящик до гостиницы. Денег у меня было много — за время плавания мы ни копейки не потратили. На “Леваневском”, когда мы хотели расплатиться за проезд и за еду, моряки обиделись и послали нас (куда, не скажу). Захожу в магазин (“бичи” остались снаружи, “чтобы не было шороха”), лезу за бумажником — твою мать, пиджак-то я не надел, а деньги там, в кармане! Вышел и сказал “бичам”: — Товарищи, виноват, — я деньги забыл. — Издеваешься, сука?! — прохрипел первый. И они стали надвигаться на меня. В глазах такая ненависть, что я понял — могут и убить. — Ребята, да вы чего? Давайте вернемся в гостиницу, я дам вам деньги! Не слышат. Идут на меня. У одного в руках железный прут. Я пячусь, прислоняюсь спиной к стене... — Что происходит? — из метели возникла еще одна фигура. — В чем дело? “Бичи” тут же испарились. Прохожий оказался зам начальника порта, мы с ним познакомились, когда высадились с “Леваневского”. Я объяснил ситуацию. Он шел в сторону гостиницы, мы пошли вместе. У гостиницы попрощались... Я вернулся в номер и сказал, что в магазин больше не пойду. И за “Солнцедаром” пошел моряк. Вечером зам начальника порта позвонил нам в гостиницу: ледокол “Капитан Белоусов” идет на Мурманск, и капитан согласен взять нас на борт.
Как я принимал душ Марк Твен писал, что если кто-то рассказывает о шторме, то обязательно в рассказе капитан говорит рассказчику: “Много я штормов видел, но такой — в первый раз”. На “Белоусове” в Баренцевом море мы попали в ураган — шторм выше двенадцати баллов. — Много я штормов видел, но такой — в первый раз, — сказал мне тогда капитан “Белоусова” Татарчук. Из рубки я с большим трудом спустился в каюту. Качало так, что трудно было разобрать, где стена, а где пол. Таланкин лежит, у койки — таз. Пошел в медпункт просить таблетки от качки: врач лежит, у койки — таз. Показал пальцем, где таблет- А меня не укачало! Посмотрел на часы — время обеда. Пошел в столовую. Кроме меня, за столом только два матроса. Борщ дали в глубоких мисках, чтоб не расплескался при качке, и скатерти намочили — чтобы посуда не скользила. Под столом лежит корабельная собачка — и ее укачало. А меня нет! Поел. Думаю: “Что же мне еще сделать?” Решил принять душ. Взял полотенце, мыло, пошел в душевую. Открыл дверь, корабль накренился, и в душевую я влетел так, что врезался лбом в противоположную стенку. Дверь с треском захлопнулась. С трудом разделся, повесил одежду на крюк. Дотянулся до крана, открыл воду, — тут крен в обратную сторону, и я стукнулся затылком о дверь, а из душа на меня полилась очень горячая вода, коричневая от ржавчины. И тут корабль поменял курс, качка из “нос-корма” перешла в бортовую, меня мотало поперек душевой, и я никак не мог ухватиться за кран. Наконец, дотянулся, покрутил — полилась коричневая холодная вода. Слив засорился, вода прибывает, воды уже почти до колен, а я никак не могу разобраться с кранами. Еще немного — и я в этой душевой утону. Тут на корабль обрушилась мощная волна, от удара дверь раскрылась, и меня вымыло в коридор. А вслед за мной и мои вещи. Пошел в каюту переодеваться. Надел тренировочные брюки, майку... Стук в дверь — матрос: “Вас капитан зовет”. — На каком судне морскую жизнь изучали — на “Леваневском”? — спросил капитан, когда я поднялся в рубку. — На “Леваневском”. — Часа через три увидимся. Получил SOS, что-то у них там с рулевым управлением. Я им сообщил, что вы у меня на борту. Через три с половиной часа увидели “Леваневского”. Он то появлялся, то исчезал за волнами. Подошли метров на сто. Капитан “Белоусова” Татарчук по рации начал торговаться с капитаном “Леваневского” Мануйловичем. Татарчук предлагал взять “Леваневского” на буксир (а при таком шторме это было очень сложно), а Мануйлович просил немного подождать: “Может, и сами починимся”, — разные пароходства, за буксировку надо платить большие деньги. Татарчук согласился ждать тридцать минут и сказал Мануйловичу: — У меня тут в рубке Георгий Николаевич просит Конецкого на связь. — Привет, салага! — слышу голос Конецкого. — Ты, говорят, затравил судно от киля до клотика? — Привет, морской волк! — заорал я. — Выходи на мостик, если ходить можешь! Я по тебе соскучился! — Иду! Я как был в майке, спортивных штанах и шлепанцах вылез на капитанский мостик и увидел на капитанском мостике “Леваневского” маленькую фигурку Конецкого. Я помахал ему рукой, потом меня окатило брызгами, и я умчался обратно в рубку. Татарчук ждал час. Дольше ждать отказался. — Еще полчасика! — уговаривал Мануйлович. — Больше не могу, меня перевернет! (Ледокол в шторм крутит намного сильнее, чем обычный корабль.) И вся команда сдохла! И мы пошли своим прежним курсом. Бросили Конецкого и новых друзей в беде! (К вечеру по рации узнали, что рулевое управление на “Леваневском” починили.)
Кеннеди но! В Москве нас — Бондарчука, Скобцеву, Таланкина и меня — вызвали к инструктору ЦК на собеседование. Инструктор предупредил, чтобы мы были бдительны, международная обстановка сложная, с американской стороны возможны провокации: Джон Кеннеди недавно выступил в сенате с агрессивной антисоветской речью. И еще сказал, что мы летим без переводчика, переводчик встретит нас там. Когда уходили, он попросил меня на секундочку задержаться и сказал, что поскольку я грузин, то ко мне могут быть провокации через женщин. До Лондона мы добрались “Аэрофлотом”, а дальше до Монреаля летели на “Боинге” компании “Шведские авиалинии”. Первым классом (билеты нам прислал фестиваль). Широкие мягкие кресла, пледы, тапочки, бесплатная выпивка, музыка в наушниках. И меню. Я заказал мясо. Привезли целую вырезку, серединку вырезали, и — мне на тарелку, а остальное увезли. Куда? Сами съели? В эконом-класс послали? А может, вообще — выкинули? У Виктора Голявкина есть рассказ о мальчике, которому постоянно приводят в пример дядю: и как он хорошо учился в школе, и как отлично закончил институт, и как замечательно работал, и каким он был спортивным и смелым... А сам мальчик о дяде ничего не может вспомнить, кроме большой белой пуговицы от кальсон, пришитой к рубашке черными нитками. Я — как тот мальчик. Все рассказы про Мексику у меня начинались с этого мяса. И понимал, что хотят услышать об индейцах, о фильмах, о звездах, о фресках Сикейроса, но ничего не мог с собой поделать, зациклился: куда увезли мясо? Перед самой посадкой в Монреале нам — каждому — вручили журнал с портретом красивой женщины на обложке. — Это Жаклин Кеннеди, — сказала Скобцева. — Жена американского президента. — И зачем они это нам всучили? — спросил Таланкин. — Дайте-ка сюда! — Бондарчук отобрал у всех журналы и положил на пустое кресло. — Обойдемся без Кеннеди! Приземлились в аэропорту в Монреале. Там у нас по графику была ночевка и вылет на следующий день. Мы пошли к представителю компании “Шведские авиалинии”, Скобцева показала билеты и спросила, где нас разместят на ночь и где накормят. Он стал что-то говорить, показывая рукой в сторону, и из того, что он сказал, я понял только одно слово — “Кеннеди”. Скобцева его переспрашивает. Он снова машет рукой в сторону и чего-то талдычит. И опять слышу: “Кеннеди”. — Что он говорит? — спросил Бондарчук у Скобцевой. — При чем здесь Кеннеди? — Что-то я не очень поняла. — Скажи ему, что мы советская делегация, летим на фестиваль в Мексику, и никакой Кеннеди здесь ни при чем! Скобцева еще раз медленно и подробно объяснила все представителю, а тот снова показывает рукой в сторону и опять что-то про Кеннеди. — Он говорит, чтобы мы шли в тот зал, к представителю Кеннеди. Может, сходить посмотреть? — Ни в коем случае! Но Кеннеди! Но! — Бондарчук помахал пальцем перед носом представителя компании. — Но Кеннеди! — Таланкин тоже помахал пальцем. Представитель поднял руки: “Джаст э моумент!” — и скрылся за дверью. — Побежал докладывать, что мы не соглашаемся, — догадался Таланкин. — Врагу не сдается наш гордый “Варяг”, пощады никто не желает! — запел я. В самолете мы угостились бесплатной выпивкой, и настроение у нас было приподнятое. — А ну заткнись! — рявкнул Бондарчук. Сел и включил на полную мощность свой маленький транзисторный приемник. (Бондарчук купил его в Мексике в прошлую поездку, очень им дорожил и с ним не расставался. Это был первый транзисторный приемник, который я увидел.) Возвратился представитель компании с каким-то молодым человеком. Путая польские и русские слова, тот объяснил, что до Монреаля мы летели “Шведскими авиалиниями”, а здесь должны пересесть на самолет канадской компании “Кеннеди пасифик”, представительство которой находится в следующем зале. И там нами займутся: устроят в гостиницу, накормят, а завтра отправят в Мехико.
Утка На следующий день в аэропорту Мехико нас встретили советник посольства и переводчица Люся Новикова. Разместились по машинам: Бондарчук и Скобцева поехали с советником посольства, а мы с Таланкиным — с Люсей. Водитель у нас был свой, посольский. Как только машина тронулась, Люся (она сидела впереди) повернулась к нам: — Что нового в Москве? — Ничего. — Сегодня здесь по радио говорили, что у нас переворот. Якобы Хрущева сняли, а власть захватили Молотов, Каганович и Маленков. Утка? — Бог ее знает. Мы уже два дня летим. А вы из посольства позвоните и спросите. Люся вздохнула и отвернулась. Мексика. Жара, пальмы, едем в шикарной машине по широкому шоссе. А в Москве минус семь и, может, переворот... — А в общем-то, что в лоб, что по лбу. Одна компания, — сказал я. Люся с упреком посмотрела на меня и показала глазами на водителя. Въехали в город. На улицах много людей. Много гитаристов в сомбреро, ряженых. — Сегодня у них большой католический праздник, — объяснила Люся. Свернули на главную магистраль, там по осевой двигалась нескончаемая процессия: респектабельные сеньоры и сеньориты, старушки и старики, дети, полуголые индейцы в национальных костюмах... И все — на коленях. — Они так три километра до собора ползут, чтобы им грехи простили, — объяснила Люся. Подъехали к посольству. У ограды — толпа журналистов. Охрана открыла ворота, и мы, вслед за машиной советника, въехали на нашу территорию. Ворота за нами тут же закрыли. — Слышали? — спросил нас Бондарчук, когда мы вышли из машины. — Т-сс! — советник поднес палец к губам и показал на журналистов. Нас провели к послу. Посол усадил нас в кресла: — Ну, как долетели? — Спасибо, нормально. Товарищ посол, что-нибудь прояснилось... — А как вам гостиница? Вас в Хильтоне поселили? — перебил Бондарчука посол. — Они там еще не были, — сказал встречавший нас советник. — Мы к вам прямо из аэропорта. — Товарищ посол, нам сказали... — начал я. — Вам повезло, товарищи, — снова перебил посол. — Сегодня в Мехико религиозный праздник. Люся, обязательно своди и покажи. Тут в кабинет вошел человек и передал послу листок бумаги. Посол взгянул на листок и заметно повеселел: — А вечером организуем пресс-конференцию и небольшой прием! В честь вашего прибытия! Не возражаете? — А если спросят насчет переворота, что отвечать? — спросил Таланкин. — Никита Сергеевич — верный ленинец, — сказал посол. — Советский народ поддерживает его курс, и никаких переворотов у нас нет и быть не может! Пусть не надеются! Когда мы вышли, ни одного журналиста перед посольством уже не было.
Люся и кардинал Прямо из посольства Люся повезла нас смотреть праздник, — пока он не кончился. У соборной площади мы вышли, а машины с вещами отправили в гостиницу. — Только держитесь все вместе, а то потеряемся, — предупредила Люся. На площади перед собором — тысячи и тысячи людей. Из динамиков доносится приятный голос... — Сегодня сам кардинал службу ведет, — сказала Люся. Таланкин еще в Москве купил восьмимиллиметровую камеру. И, как только вышел из машины, принялся все снимать. И мы его потеряли. Попробовали искать, да где там! Все, привет, пропал Таланкин: где гостиница — не знает, языка не знает. И денег у него нет (Скобцева еще не выдала нам суточные). Люся подвела нас к конной статуе: — Стойте здесь, и отсюда ни шагу! — и исчезла. Через десять минут из динамиков послышалась какая-то возня, и вдруг мы услышали Люсин голос. Люся кричала: — Таланкин! Посреди площади конная статуя! Подходи к ней! Конная статуя! К передним ногам! Опять какая-то возня, пререкания по-испански, Люсино “пардон”, и снова бархатный голос кардинала, читающего молитву. До сих пор не могу понять, как маленькая худенькая Люся умудрилась сквозь плотную толпу проникнуть в собор, а там еще добраться до алтаря и оттеснить от микрофона кардинала. — А, ерунда, — отмахнулась Люся, когда мы ее потом стали расхваливать. — Вот когда я в Москве в ГУМе сапоги покупала, это действительно был подвиг!
Свободная пресса Вечером в этот же день в холле гостиницы была пресс-конференция. Про переворот никто не спрашивал, вопросы были самые безобидные: как вам Мексика, какие творческие планы... Спрашивали Бондарчука и Скобцеву, мы с Таланкиным никого не интересовали. А на следующий день утром, перед отлетом в Акапулько, Люся вручила нам газеты и стала переводить. На первой странице — большой портрет Бондарчука и написано крупным шрифтом: “Бондарчук заявил, что везет на Кубу атомную бомбу”. Ниже — портрет Скобцевой и заголовок: “Русская звезда приехала в Мексику делать аборт! Она знает, что в Мексике лучшие гинекологи!” Дальше на маленькой фотографии мы с Таланкиным и подпись: “Сопровождающие Бондарчука агенты КГБ Игор Таланкин и испанец Хорхе Данелли, который делает вид, что не знает испанского языка”. Тогда я разозлился: “Вот мерзавцы!” А теперь, когда у нас тоже свобода слова, понимаю, какими скромными и тактичными были те мексиканские журналисты.
Хочу домой Потом я в жизни видел много престижных фестивалей. Но такой помпы, как в Акапулько, нигде не было. В аэропорту Бондарчука со Скобцевой посадили в один открытый лимузин, Таланкина — в другой, меня — в третий. У Бондарчуков за рулем — красавец в сомбреро, у Таланкина — брюнетка в бикини и черных очках, а у меня — блондинка, и тоже в бикини и черных очках. А мы в костюмах, а в руках — зимние пальто и шап- Поехали. Перед лимузином Бондарчуков — четыре мотоциклиста, перед Зря радовался, эта провокация оказалась первой и последней. Блондинка подвезла меня к штабу фестиваля и уехала, а дальше я общался в основном с пожилыми носатыми журналистками. Бондарчук на этом фестивале считался звездой номер один, с ним цацкались, ну и с нами заодно. Бондарчуков поселили в самом шикарном бунгало, нас — в бунгало рядом, поскромнее, но тоже шикарном. Остальные участники фестиваля жили в пятизвездочной гостинице. Между нашими бунгало — бассейн. Возле бассейна — ресторан. Не хочешь завтракать здесь — спускайся на лифте на пляж, там тоже бассейн и ресторан. Не нравится и там — ныряешь в прозрачную лазурную воду и плывешь до острова, на котором тоже ресторанчик. И все бесплатно. Хочешь куда-нибудь поехать — дежурят три лимузина и мотоциклисты сопровождения. Едем, к примеру, в магазин — сирены воют, полицейские отдают честь, хозяин магазина выбегает, кланяется, предлагает бриллианты и одежду от кутюр. Мы тоже вежливо улыбаемся, покупаем какую-нибудь самую дешевую мелочь на подарки родным и близким, прощаемся и с сиреной мчимся обратно в гостиницу. (Поскольку на фестивалях обеспечивают проживанием и питанием, нашим делегатам выплачивали четверть суточных, полагающихся в этой стране. В Мексике это было что-то около двух долларов в день.) Вечером — просмотры фильмов в старинном замке, а ночью, после просмот- Мне особенно запомнился мексиканский режиссер и актер Фернандес. Он был знаменит тем, что очень остро реагировал на критику и трех критиков уже пристрелил. Прочитает рецензию, обидится, подстрелит критика и уезжает в Аргентину... Когда обида проходит, он возвращается, платит штраф и снова снимает фильм. Фернандес подошел ко мне сам. Огромный, пузатый, в сомбреро, в национальном костюме, в сапогах со шпорами, и у колена болтаются две кобуры с револьверами. — Русский? — Грузин, — ответил я. — Русский, — перевела Люся. В той поездке я не встретил ни одного мексиканца, который бы знал, что есть такая республика — Грузия. Вечерний просмотр мы с Таланкиным вчера пропустили: купались — плавали по лунной дорожке. На пятый день фестиваля состоялся показ фильма “Сережа”, а на следующий день была назначена пресс-конференция. Люся зашла за нами с Таланкиным, и мы пошли за Бондарчуком и Скобцевой. Бондарчук вышел к нам один: — Ребята, я с Ирочкой поругался. Я пьяный. Поезжайте сами. — Это невозможно, — сказала Люся. — Будет скандал! — Но я пьяный! — Это только вы знаете. А так совершенно незаметно. — Ладно, — согласился Бондарчук. — Только пусть говорят они. Представляя нас журналистам, Люся сказала, что на все вопросы по фильму ответят режиссеры Данелия и Таланкин. Но первый же вопрос был к Бондарчуку: — Господин Бондарчук, вы уже второй раз в Мексике. Какие у вас впечатления? Бондарчук надолго задумался. Люся повторила вопрос. Бондарчук посмотрел на Люсю, в зал, опять на Люсю, потом опять в зал... Глаза у него повлажнели, и он произнес: — Английский художник Хоггард сказал, что красота в разнообразии... А в Мексике никогда не бывает снега… И Бондарчук заплакал. На этом пресс-конференция закончилась. Я тоже понял, что и мне здесь уже надоело и хочется в слякотную и темную Москву. Домой. Между прочим. Мексика — первая капиталистическая страна, в которой я побывал. И, к моему великому удивлению, все негативное, что говорилось и писалось у нас про малоразвитые страны и капитализм, оказалось правдой. (Очень, очень мало очень богатых и очень, очень много очень бедных... Ну и остальной набор: трущобы, безработные, малолетние проститутки, официальная продажность чиновников и так далее.) Сейчас-то все это мы испытали на себе, а тогда я считал, что это полет больной фантазии советской пропаганды.
Куба В Акапулько на приеме какой-то молодой человек спросил у нас, не хотим ли мы поехать на Кубу. Мы сказали, что хотим, но никакого значения этому разговору не придали. Когда мы вернулись в Мехико, посол сообщил, что мы летим на Кубу, — на нас пришло приглашение. Юноша оказался министром культуры новой свободной республики — Альфредо Гевара. (Не путать с Че Геварой.) Летели мы в маленьком самолете. Вместе с нами летел бородатый кубинец примерно моего возраста. Узнав, что мы русские, он сказал, что возвращается из поездки по СССР и Китаю. Разговорились. Переводила Скобцева, — она уже освоилась и по-английски говорила довольно бегло. В России кубинцу не понравилось, — “у вас есть богатые и бедные”, а вот в Китае ему больше понравилось. — В Китае настоящий социализм: там все равны. — Спроси, что ему там понравилось? — попросил я Скобцеву. — Что все очень бедные? — Отцепись, Данелия, — сказал Бондарчук. — Смотри лучше вниз — Остров свободы! В Гаване нас встречали первый секретарь посольства Алексеев и Альфредо Гевара. А бородатого кубинца — Рауль Кастро. Оказалось, что нашим попутчиком был легендарный Эрнесто Че Гевара. Альфредо сказал, что мы на день опоздали — фильм показывали вчера. Но это не страшно, сегодня еще раз покажут. Был 1961 год. Из Гаваны только что ушли американцы, но все приметы их образа жизни остались — шикарные американские автомобили, витрины, рекламные щиты, рестораны, казино, отели, сервис, меню, музыканты, танцовщицы, проститутки... На улицах полно народу. Везде звучит музыка, люди танцуют... Свобода! И нас захватило это ощущение праздника, нам тоже захотелось танцевать. Как это прекрасно — свобода! Все были счастливы, кроме проституток. То есть проститутки, конечно, тоже были счастливы, но и озабочены. И мы видели демонстрацию проституток с плакатами: “Фидель, ты всем дал работу, не лишай её и нас!” Вот где беспрестанно были провокации через женщин! Кубинки такие красавицы, что я шею себе свернул, оглядываясь на них. Вечером был просмотр фильма “Сережа”. Народу было уйма — полный зал и толпа не попавших в кинотеатр на улице. Мы были первой советской кинематографической делегацией на Кубе. Рядом с нами сидел Рауль Кастро. Он сказал, что Фидель вчера посмотрел фильм, но сегодня придет смотреть еще раз. Какое-то время ждали Фиделя, потом Раулю сообщили, что охрана Фиделя его не пускает: слишком много народу, очень опасно. — Начинаем, — решил Рауль. — Сейчас вас проводят на сцену и представят зрителям. А если из зала начнут стрелять, — вы ложитесь, а мы потушим свет. Скобцеву мы оставили в зале. Выступал Бондарчук, переводил Алексеев (он блестяще говорил по-испански). Прожектора из зала слепили глаза. Я четко держался за спиной Алексеева. Когда Алексеев перемещался, я следовал за ним. Но все обошлось без выстрелов. Фильм приняли хорошо, долго аплодировали. Рауль сказал, что будет еще сеанс, поскольку люди перед кинотеатром не уходят. Когда зал опустел, вбежали охранники с фонариками и побежали по рядам, проверяя, нет ли бомбы. А потом появился Фидель Кастро. Алексеев нас познакомил. Фидель сел рядом со Скобцевой и стал расспрашивать ее о советском кино. К нему подбежал один из охранников, начал что-то говорить. Фидель отмахивался, охранник настаивал, теребил его за плечо. Тогда, чтобы не беспокоить Скобцеву (она сидела между ним и проходом), Фидель легко перемахнул через спинки кресел в проход другого ряда и быстро ушел. Алексеев объяснил, что где-то высадился американский десант и Фидель поехал воевать. В следующий раз я попал на Кубу через двадцать лет. Ржавые машины, обшарпанные отели и пустые магазины. Мы тогда говорили, что у нас в магазинах ничего нет, — и были не правы. Хотя бы веревка, мыло, гвозди, — но что-то обязательно было. А вот на Кубе в магазинах действительно ничего не было. Ниче- Но люди такие же приветливые и жизнерадостные. В посольстве был прием по случаю 7 Ноября. Приехал и Фидель. Его сразу же окружили работники посольства, все очень высокого роста, чтобы не ниже Фиделя. Ко мне подошел мой старый знакомый Альфредо Гевара. — Куба си! Янки но! — улыбнулся он и подмигнул. Я виновато развел руками. (Чуть позже расскажу почему.) — Пойдем к Фиделю. Он будет рад тебя видеть. — сказал Альфредо. — Он меня не узнает. Мы встречались двадцать лет назад, и смотрел он не на меня, а на Скобцеву. — Фиделю достаточно взглянуть один раз, и он на всю жизнь запомнит. Пошли. И он сквозь охрану провел меня к Фиделю Кастро. — Узнаешь? Фидель, поседевший, но по-прежнему обаятельный, посмотрел на меня сверху вниз, затянулся сигарой и сказал: — Фильм про маленького мальчика. Узнал. Между прочим. В 1963 году в Москве я случайно встретил на улице Альфредо Гевару и тот пригласил меня на прием по случаю дня Кубинской Революции в ресторан “Прага”. Я надел черный костюм, галстук и пошел. В вестибюле, наверху, у лестницы, гостей встречал кубинский посол, молодой человек лет двадцати пяти, и его приближенные. Я пожал им руки и вошел в зал. Огляделся. Народу много, а знакомых, кроме Альфредо, — никого. Видно, я попал на прием не моего ранга — повыше. К столам не протолкнешься, почему-то на всех приемах, даже в Кремле, у столов обязательно толкучка — такое впечатление, что гостей дома неделю не кормили. Вышел в вестибюль, закурил. Стоял напротив посла. Посол улыбнулся мне. Я — ему. И тут охрана засуетилась, распахнулась дверь, и в вестибюль стремительно вошел маршал Советского Союза Семен Буденный. А за ним высшие лица государства, члены Политбюро: товарищи Микоян, Подгорный, Гришин. Фурцева... Буденный поднялся по лестнице прямо ко мне, обнял, расцеловал и поздравил: — С праздником тебя, камрад! Куба си — янки но! А за ним и все остальные товарищи пожали мне руку, сказали: “Куба си — янки Немая сцена. Я смотрю на посла. Он — на меня. Я развел руками — и слинял.
Что говорят в Мексике о грузинах В Тбилиси, со стороны отца, у меня было две тети — тетя Надя и тетя Лена, четыре двоюродные сестры — Тако, Марго, Кето и Марина и дядя Гриша — муж тети Нади. Когда я мальчишкой приезжал в Тбилиси, то очень любил у них бывать — особенно из-за дяди Гриши. Он в школе преподавал географию и рассказывал мне истории про дальние страны, и еще у него была настоящая шашка. Я был единственным мужчиной, продолжателем рода Данелия, и тетки с сестрами любили меня и очень баловали. И по случаю моего приезда обязательно устраивали обед. Очень вкусный. Покупали говяжью вырезку или цыпленка — то, что сами ели крайне редко. Они очень гордились, что мой отец — их брат — стал большим человеком, а потом были не прочь похвастаться и мной. Когда я после фестиваля в Акапулько приехал в Тбилиси, тети накрыли стол не как всегда в комнате, а составили столы на веранде и позвали подруг и соседок. Посадили меня на почетное место в торце сто- — Гия, расскажи, что говорят в Мексике о грузинах. И все с почтением уставились на меня. (Думаю, я был первым человеком, побывавшим в капиталистической стране, которого они видели живьем.) Ну я, естественно, сказал, что мексиканцы грузин очень любят и уважают. — Они, наверно, очень симпатичные, — сказала Тако.
Песня народов Севера На фильме “Сережа” мы работали с композитором Борисом Чайковским. Он написал прекрасную музыку, и она точно соответствовала происходящему на экране... Но нам так показалось скучновато, и мы все перемешали: ритмичную музыку, написанную для проезда автобуса, поставили вместо лирического вступления, а под лирическое вступление Сережа идет в школу... И так далее. Борис Чайковский, когда посмотрел фильм, перестал с нами здороваться. На фильм “Путь к причалу” музыкальный редактор Раиса Александровна Лукина (она работала со мной почти на всех фильмах) порекомендовала пригласить молодого ленинградского композитора Андрея Петрова. Он приехал — молодой, застенчивый. Я сказал ему, что срочно нужна мелодия песни. Поскольку матрос Чапин поет ее в кадре, к съемкам должна быть готова фонограмма. Андрей спросил, есть ли слова. Я объяснил, что для меня важнее мелодия: она будет лейтмотивом фильма. А слова напишем потом. Петров уехал в Ленинград и через неделю привез мелодию. Сыграл. Я сказал, что хорошо, но можно еще поискать. Он опять уехал и через неделю привез другую мелодию. Сыграл. Я опять сказал, что можно еще поискать. И так двенадцать раз. Остановились на тринадцатом варианте — мое любимое число. Так мы потом и работали с Андрюшей сорок лет. Между прочим. Те двенадцать вариантов тоже не пропали — они прозвучали в других фильмах, к которым Петров писал музыку. Теперь мелодию нужно было утвердить в музыкальной редакции. Но главный музыкальный редактор ее забраковал: музыка с западным душком — не советская музыка. Не русская. Я сказал, что не русская, но и не западная. Что, поскольку события происходят в Арктике, мы использовали мелодии народных песен чукчей. (Эту версию нам подсказала Раиса Александровна.) И музыка была утверждена. Написать слова я попросил поэта Григория Поженяна. Он написал: “Если радость на всех одна, на всех и беда одна...” И так далее. В слове “если” два такта, а в мело- Телеграмма: “Москва. Мосфильм. Данелия. Я написал тринадцать вариантов мелодии, пусть этот Жеженян заменит одно слово!” Поженян — задира, боксер, бывший десантник, — увидев, что его назвали Жеженяном, пришел в ярость и рвался в Ленинград, чтобы набить Петрову морду. Конфликт уладили так: сказали Поженяну, что фамилию перепутало телеграфное агентство, а переделывать ничего не надо — ни слова, ни музыку. Споем безграмотно: Песню записали, она нам нравилась, но мелодию никто не мог запомнить — ни члены съемочной группы, ни я сам. “Не будут петь, — понял я. — Ну и не надо. Главное — есть настроение”. Когда фильм был готов, мы повезли его в Мурманск и показали морякам. Ночью меня разбудило пение. За окном пьяные голоса нестройно выводили нашу песню: “Е-е-сли радость на всех одна, на всех и беда одна...” Ну, если пьяные запели, то это будет шлягер. (Так оно и было.)
Ванну капитану! Для съемок фильма “Путь к причалу” нам нужен был старый и ржавый корабль на плаву — “Полоцк”, который спасатель тащит на переплавку. Нам посоветовали обратиться к военным морякам, и мы пошли к начальнику вспомогательного флота. (В его ведении были и гражданские суда.) Начальник сказал, что такой корабль у него есть — “Витязь”. — Только нам потребуется его задекорировать — может быть, мачту убрать, стекла в рубке вынуть, покрасить... — предупредил художник Саша Борисов. — Делайте, что хотите. Если вы его вообще потопите, я вам только спасибо Оказалось, что “Витязь” — сухогруз, построенный в начале века, — уже двенадцать лет стоит на приколе. Машина у него давно пришла в негодность, он подлежал резке и переплавке на металл, это и собирались сделать. Но капитан “Витязя”, член КПСС с 1918 года, старый морской волк Коздалевский написал лично Никите Сергеевичу Хрущеву, что это серьезная идеологическая ошибка, что у “Витязя” богатое революционное прошлое. Его команда принимала участие в подавлении антинародного восстания в Кронштадте, и на нем в 1919 году выступал Владимир Ильич Ленин (о чем есть соответствующая запись в судовом журнале, копия которой прилагается). И командующему пришла бумага: “Витязь” не трогать! С тех пор “Витязь” для начальника вспомогательного флота стал головной болью. Раз корабль на плаву, то команда должна быть укомплектована полностью, как на действующем: капитан, помощники, штурманы, радисты, механики, матросы и т.д. И всем платят зарплату и полярные надбавки. “И еще этот старый пердун Коздалевский написал кляузу в обком, что я не включил его команду в соцсоревнование!” Начальник послал с нами своего адъютанта осмотреть “Витязь”. Поехали на нашем газике. По дороге адъютант рассказал, что в последний раз самостоятельно “Витязь” плавал шесть лет назад. Боцман “Витязя”, когда на лодке возвращался из Рыбачьего поселка, увидел на дне большой корабельный якорь. Якорь можно неплохо продать как металл... Боцман взял в долю механика, водолаза и двух матросов, и они с помощью лебедки подняли этот якорь на две спаренные шлюпки. Начали вытаскивать цепь — и тут увидели: “Витязь” поплыл! Оказалось, эти “кладоискатели” подняли собственный якорь. (Его так давно бросили, что никто не помнил, где он.) Порожний корабль понесло ветром, и он с грохотом и звоном “пришвартовался” в борт стоящего на рейде норвежского лесовоза. Скандал с трудом замяли. Подъехали к заливу, адъютант показал: — Вон ваш актер! Метрах в двухстах от берега стояло судно, приземистое, как утюг, с высокими черными трубами. На моторной лодке подошли к “Витязю”, поднялись по веревочному трапу, и адъютант познакомил нас с капитаном Коздалевским: пожилым сутулым человеком с седой шкиперской бородкой. На капитане было драповое пальто, подбитое мехом, и берет. Мы рассказали, зачем нам нужен “Витязь”, и капитан повел нас осматривать судно. Кают-компания отделана красным деревом, с бархатными диванами, в каюте капитана — антикварная мебель, в ванной комнате на стенах — керамические изразцы, а сама ванна из белого мрамора. Видно, когда-то у “Витязя” был богатый, любивший роскошь хозяин. Но это было очень давно. Теперь же бархат на диванах потерся, панели обшарпаны, изразцы облупились, а мраморная ванна пожелтела. В кают-компании на стене висела большая фотография: “Ленин выступает на броневике” — в богатой позолоченной раме с завитушками. — А раньше что было в этой раме? — поинтересовался я. — Картина “Гибель Помпеи”. Копия. Боцман её рязанскому детдому подарил. — Почему рязанскому? — А он сам из Рязани. Матросы на “Витязе” вели себя странно: выглянет из-за угла или из люка, ты с ним поздороваешься, он тут же исчезает. Видно, совсем одичали. Единственным человеком, кроме капитана, с кем нам удалось пообщаться, была буфетчица: круглолицая и румяная тридцатилетняя женщина в спортивном костюме. В капитанской рубке бросился в глаза невзрачный современный штурвал. — А где ваш штурвал? — спросил адъютант. — У вас же шикарный штурвал был. — Боцман на реставрацию отдал. — А сам он где, ваш боцман? — В Сочи, в отпуске. Когда пошли смотреть дальше, адъютант мне потихоньку сообщил, что штурвал этот боцман директору “Рыбсовхоза” загнал. И теперь он на директорском катере стоит. — Ну как, подходит вам судно? — спросил капитан, когда мы все осмотрели. — Подходит. А можно кое-где подкрасить в ржавый цвет? — спросил Борисов. (Хотя на “Витязе” ржавчины и так хватало.) Мы гуашью. — Ну, если гуашью... Только потом сами смывать будете. Такой вопрос: у вас там на “Мосфильме” исторические картины снимаются. Нельзя ли как-нибудь приобрести серебряные шпоры? Дамские. Я заплачу, сколько надо. Я пожал плечами. — Не знаю, я не видел таких. — Спросим, товарищ капитан, — пообещал Борисов. — Скажите, а вон ту мачту нельзя положить? Мы потом ее на место поставим. — Нет, это нельзя. Антенну могу убрать, прожектора, колокол... А мачту — нет. — Колокол оставьте, — сказал Борисов. Когда ехали обратно, мы поинтересовались у адъютанта, зачем капитану шпоры. — А кто его знает. Может, он их к стенке в кают-компании прибьет и объявит, что это шпоры Надежды Крупской. Судно задекорировали. Между прочим. Пока красили “Витязь”, матросы на леску с наживкой случайно поймали чайку. Сделали ей отметку краской и отпустили. Чайка полетела и тут же её окружили другие чайки и стали яростно клевать. Через несколько минут окровавленный белый комок упал на воду. Оказалось, что чайки, как и люди, не любят тех, кто выделяется. (С тех пор эмблема Чайки на занавеси театра МХАТ не вызывает у меня восторга.) Когда получили прогноз, что в Баренцевом ожидается шторм, выделенный нам военный спасатель СБ-5 взял “Витязь” на буксир и по Кольскому заливу провел в Баренцево море. Недалеко от острова Кильдин мы бросили якорь и стали ждать. Но шторма все не было. Ждали двое суток. Потом капитан спасателя сказал, что прогноз изменился, шторм будет только через три дня, и предложил вернуться в город. Мы с Конецким перешли на борт “Витязя”, а все остальные ушли в Мурманск. Вечером, до ужина, капитан позвал нас к себе. Поставил на стол три граненых стакана, банку с лимонной кислотой, положил на тарелку сушки. Потом вынул из кармана небольшой ключик на брелке и отпер секретер с перламутровой инкрустацией. Достал оттуда грелку. Налил в стаканы из грелки спирту грамм по пятьдесят, добавил кислоты и разбавил все это водой: — Угощайтесь. Коктейль “Полярная ночь”. В каюте было натоплено, спирт теплый, пахнет резиной... “Полярную ночь” пить было не очень приятно. Капитан покрутил ручку патефона и поставил пластинку. Зазвучала ария — У меня жена в Большом театре поет. В хоре. Вот, — он достал из бумажника фотографию девять на двенадцать: там на белой лошади сидела блондинка лет сорока в костюме для верховой езды. Блондинка улыбалась в камеру. — Оленька у меня и конным спортом занимается, — сказал капитан с нежностью. (Вот для кого морской волк просил шпоры.) На ужин в кают-компании буфетчица подала макароны по-флотски, потом налила нам чаю. — Не пей, — шепнул мне Конецкий. И сам не стал пить. Когда мы остались одни, Конецкий открыл титан. Там под водой на дне толстым слоем лежат вареные тараканы. — И так на всех старых кораблях, — сказал Конецкий. А ночью в каюте, как только я потушил свет, со всех сторон послышалось шуршание. Включаю свет — вокруг полчища тараканов. Я начал сгребать их в раковину и поливать водой. Утром из каюты капитана на палубу вышла буфетчица в халатике, подошла к открытому люку, наклонилась и крикнула куда-то в трюм, в глубину: — Ванну капитану! Эхо отражалось от ржавых железных бортов и гулко повторяло: “ванну капитану”… “ванну капитану”...” “ванну капитану”... А снизу донеслось: — Да пошел он на хер! “На хер” ... “на хер”… — вернулось обратно. Тогда на палубе появился капитан в бархатном халате, из которого выглядывали тоненькие безволосые ножки в меховых шлепанцах. И крикнул в люк: — Абулаев, заводи! А то на берег спишу, на хер! “На хер”... “на хер”... Через десять минут раздался лязг, и корабль затрясся так сильно, что, казалось, вот-вот развалится на куски. Я пошел посмотреть. Из ржавого крана на пожелтевший мрамор падали бурые капли. Кап-кап-кап... Через два дня, когда Конецкий в кают-компании по моей просьбе в двадцатый раз переписывал сцену “Россомаха в вытрезвителе”, послышалась наша песня. Вышли на палубу: к нам шел наш военный “спасатель”. Беленький, чистенький, на мостике сверкают офицерские погоны, и музыка звучит из репродуктора на все Баренцево море (это звукооператор Женя Федоров включил на полную мощность нашу фонограмму). Подошли. Военные моряки швартуются редко, поэтому для них это событие. Матросы бегают по палубе, офицеры нервно командуют: — Лево руля! — Нет, право руля! — Нет, лево руля! Полный назад! — Стоп, машина! Сто-о-оп!!!.. И они врезались в борт “Витязя”. От удара мачта упала. Пожелание Саши Борисова исполнилось. |
|
|
Designe of page |