|
|
|
|
Клод Тилье - наш человек Когда сценарий 'Не горюй!' был написан, я отнес его в Экспериментальное объединение, где худруком был Григорий Чухрай, а директором - Владимир Александрович Познер (отец телеведущего Владимира Познера). Чухрай в это время запустился со своим фильмом, ему надо было надолго уехать, и он попросил меня на время своего отсутствия быть худруком вместо него. Я согласился. И сам принимал свой сценарий, сам себе делал замечания, и сам их исправлял. ( Познер и главный редактор студии Владимир Огнев мне доверяли и во всем поддерживали.) Познер до этого работал в Америке и во Франции представителем 'Экспортфильма', и у него появилась идея снять этот фильм совместно с французами. Он позвонил своему знакомому продюсеру в Париж... и оказалось, что там никто и не слышал про французского писателя Клода Телье и про роман 'Мой дядя Бенжамен'. Но предупредили, что если они пустятся с нами в плавание, то главного героя должен играть французский актер. Такое плавание нас не устраивало, и мы решили плыть самостоятельно. Но звонок Познера не пропал даром. Французы разыскали-таки роман Телье, и сами сняли по нему фильм с французским актером, певцом Жаком Брелем в главной роли. И на фестивале Мар дель Плато в Аргентине оба фильма встретились. Это стало сенсацией: французский и грузинский фильмы по одному и тому же роману. Сначала показывали французский фильм. Перед просмотром я оставил у портье на номер французского режиссера бутылку 'Столичной' и баночку черной икры в качестве презента, - я воспринимал этого француза почти как родственника, брата по крови. Но после десяти минут просмотра я смотался из зала, побежал в гостиницу и забрал у портье презент обратно. Когда мы с Резо придумывали в сценарий что-то, чего не было в романе, то каждый раз спрашивали себя: а понравилось бы это Клоду Телье? И если нам казалось, что не понравилось бы, отказывались от этого. Так вот, про французский фильм возьму на себя смелость сказать: Клоду Тилье он бы не понравился. Между прочим. Главный приз на этом фестивале получил наш 'Не горюй!', а приз за лучшую мужскую роль получил Вахтанг Кикабидзе.
Гия Канчели Так получилось, что Андрей Петров не мог со мной работать на фильме 'Не горюй!', - он тогда писал музыку к совместной русско-американской картине. - А может, и хорошо, что я занят, - сказал Петров. - Фильм грузинский, возьми грузинского композитора. В Тбилиси есть очень хороший молодой композитор Гия Канчели. (У Канчели 'Гия' - официальное имя. По паспорту он - Гия Александрович. А у меня 'Гия' - короткое, как Влад у Владислава, официально я Георгий Николаевич.) Прилетел в Тбилиси, познакомился. Канчели - невысокий, начинающий лысеть, с усами (так же можно было описать и меня. Но, в отличие от меня, вид у Канчели всегда очень аккуратный и очень серьезный). Канчели спросил, какая нужна музыка. Обсуждать музыку всегда сложно. Но я, как смог, объяснил: в 'Не горюй!' кроме авторской музыки нужна еще национальная (застольные песни и танцы) и дурная - та, которую играет оркестр доктора Левана. Фильм о враче Бенжамене Глонти, который учился в столице (в Петербурге), - то есть авторская музыка должна быть европейской. Но врач - грузин, значит, и Грузия в ней тоже должна присутствовать... Обсудили мы все это с Канчели, и он начал работать. Через две недели Гия принес эскиз основной темы. Наиграл. Я сказал, что хорошо, но надо еще поискать. Через две недели он принес другую мелодию. Я опять сказал, что хорошо, но попросил поискать еще. А через два дня Канчели пришел ко мне в гостиницу и сказал: - Я подумал и понял - как композитор я вас не устраиваю. Чтобы не ставить вас в неловкое положение, я сам отказываюсь работать на этой картине. - Кашу хочешь? - спросил я. Я как раз варил себе овсянку на ужин. - Хочу, - мрачно сказал Канчели. И добавил: - С вареньем. На столе стояла банка орехового варенья, которую принесла мне двоюродная сестра Тако. Съели кашу. Спрашиваю: - Чаю хочешь? - Хочу. - И положил себе еще варенья. (Канчели очень любит сладкое.) В номере стояло пианино, и я попросил Гию наиграть ту тему, которую он мне показывал в прошлый раз. Гия наиграл. - Красиво, - сказал я. - Хорошая мелодия, искристая. - Но вы же сказали, что это нам не годится! - Нам - нет, не годится. Надо еще поискать. С тех пор мы так и работаем. Уже больше тридцати лет к моим фильмам пишет музыку то Петров, то Канчели. Между прочим. Я уже писал, что у Андрея Петрова забракованные мной варианты не пропадали, - я слышу их в других фильмах. А у Канчели я нахожу их не только в других его фильмах, но и в симфониях и в камерных сочинениях, которые он написал для Башмета, Кремера, Ростроповича и других великих музыкантов всего мира. В 'Кин-дза-дза' есть номер - музыка инопланетян. Культура на планете, куда попали наши герои, находится в полном упадке, даже речь свелась к двум словам: ку и кю. И музыка, которую исполняют инопланетяне Уэф и Би (Леонов и Яковлев), должна быть очень примитивной и очень противной - примерно как бритвой по стеклу скребут. Канчели написал мелодию. Я сказал что годится, но надо упростить. - Куда еще упростить? Тут и так полнейший примитив. - Сделай еще примитивней. Гия с омерзением сыграл упрощенный вариант на пианино. - Так? - Примерно. На следующий день стали записывать музыку в студии. Вызвали всего двух музыкантов. Великолепный пианист Игорь Назурук (я с ним все время работаю) искал неприятные звуки в синтезаторе, а скрипач старался плохо сыграть на скрипке. - Ну, по-моему, противнее исполнить невозможно, - сказал Канчели. - Давайте писать. Он очень страдал, слушая эту какофонию. - Нет. Слишком нейтрально. Должно быть хуже, - сказал я и сам взял скрипку. Мое исполнение все признали таким омерзительным, что лучше некуда. Но чего-то все равно не хватало... И тут я увидел - в углу валяется старый ржавый замок. Попробовал - замок раскрывался с очень гнусным скрипом. Попросил скрипача поиграть на замке... Опять не то. Надо еще упростить мелодию. - Тут и так всего четыре ноты осталось! - разозлился Канчели. - Оставь две! Канчели яростно почиркал по нотам. Сыграли. - Вот уже тепло, - сказал я. - Но хотелось бы еще попротивнее. А тут и смена кончилась. А вечером в консерватории исполнялась Четвертая симфония Канчели. И на концерте, впервые слушая симфоническую музыку Канчели, я понял, что имею дело с Большим композитором. И мне стало стыдно. Чем я заставляю его заниматься! И на следующий день в машине, когда мы ехали на студию, я сказал Канчели: - Гия, давай, пока мы пишем этот инопланетянский номер, ты посидишь в музыкальной редакции. - Большое спасибо, - обрадовался Канчели. - Ты даже не представляешь, от какой муки ты меня избавил. Приехали. Канчели сразу пошел в музыкальную редакцию, а я - в студию. Назурук и скрипач были уже на месте. Назурук извлек из портфеля кусок стекла и предложил поскрести бритвой по стеклу в буквальном смысле. Поскреб: - Как? - То, что надо! - обрадовался я. - А что, замок отменяется? - спросил скрипач. - Ни в коем случае! Играют все, плюс стекло. - А кто же будет играть на стекле? - Леночка. И я попросил на стекле поиграть своего ассистента по актерам Леночку Судакову. Она начала скрести, но как-то не так. А потом ей вообще сделалось плохо от этого звука, она бросила бритву и убежала. - Нужен музыкант, - сказал Назурук. И я позвонил в музыкальную редакцию и вызвал Канчели. И живой классик целую смену скрипел бритвой по стеклу. У меня была собака Булька - керриблютерьер, веселый добродушный парень. Когда я работал дома - писал сценарии с Резо или Викой, - он обязательно приходил ко мне в кабинет, ложился у стола и слушал. А вот пианино у меня не было, и с Петровым, и с Канчели мы работали на 'Мосфильме'. Каждый раз, записав в студии музыку к фильму, я ее переписываю на кассету и дома прослушиваю. Музыку Петрова Булька слушал спокойно, а вот музыку Канчели... Пришли мы с Гией как-то раз ко мне после записи музыки к 'Слезы капали', я поставил кассету - Булька поднял морду и тоненько завыл. - Гия, смотри, Бульке не нравится, - сказал я. - Если Бетховена на площади завести, толпе тоже не понравится, - сказал Канчели. - Булька у тебя с детства слушает всякую муру. Воспитал собаку на ширпотребе и примитиве. - Я извиняюсь, но под Чайковского и под Равеля он у меня спит. - Это девятнадцатый век. А ты ему Шнитке поставь - сразу завоет. У меня была пластинка Шнитке. Я поставил - под Шнитке Булька положил морду на лапы и задремал. Канчели достал из кармана кассету: - А вот это поставь. Это была его музыка к 'Королю Лиру'. Я поставил - Булька немедленно проснулся и завыл. Поведение Бульки задело Канчели за живое. На следующий день он принес запись Губайдуллиной: - Давай это поставь. Поставили. Булька не реагирует. - А это? - поставили запись Артемьева. Булька спит. Канчели поставил кассету с записью своей симфонии. Булька немедленно завыл. - Твой Булька такой же садист, как ты, - сказал Канчели и ушел. А вечером позвонил: - Я подумал и понял. Булька не садист, у него просто очень хороший вкус. Моя музыка ему нравится, и он под нее поет. Так что передай Бульке, что я извиняюсь. Не знаю, как насчет вкуса, но музыкальный слух у Бульки был. Я думаю - все дело в скрипичных флажелетах. Гия любит скрипичные флажелеты и часто использует их. А Булька скрипичные флажелеты терпеть не мог. Канчели, как и Петров, не только Большой симфонист, но и хороший мелодист. Когда на экраны вышел фильм 'Мимино', песня из фильма моментально стала шлягером, а Гия Канчели сразу стал знаменит как автор 'Читы гриты'(правильно чито-гврито). Канчели это раздражало, он этой песней не гордился и говорил: 'Это не музыка, это триппер'. - 'Почему триппер?' - 'Потому, что быстро цепляется и трудно отделаться'. И когда его представляют: 'Это тот композитор, который написал 'Чита грита' - он очень недоволен. Но самый большой удар он получил на вручении премии 'Триумф' в Малом театре. Представлял его Юрий Башмет. Гия вышел на сцену, и Башмет сказал, что имеет честь вручить премию 'Триумф' гениальному композитору, чья классическая музыка звучит во всем мире, и исполняют ее лучшие оркестры и музыканты... Дирижер взмахнул палочкой - и оркестр Малого театра заиграл 'Чита грита'. Я думал, Гию прямо там, на сцене, кондрашка хватит, но он выдержал, только сильно побледнел. И лишь потом, после церемонии и после банкета, у себя в номере, всегда выдержанный и вежливый Канчели долго и громко матерился. Когда я в восьмидесятом году валялся в больнице (после все той же клинической смерти), Гия появился в моей палате с магнитофоном в руках. Небрежно кивнул мне: - Здравствуй. Где тут у тебя розетка? - Не знаю. Я лежу распластанный. Живот разрезан и оттуда тянется резиновая трубка дренажа, и левый бок разрезали и вставили дренаж, и в правый вставили... И в носу какие-то трубки, а в вене - капельница. Гия походил по комнате, нашел розетку, поставил магнитофон на табуретку и сказал: - Я тут прикинул музыку, ты послушай. (До больницы мы уже начали работу над фильмом 'Слезы капали'.) Гия включил магнитофон, и заиграл оркестр. Не эскизы на фортепьяно, как обычно, а большой оркестр. (Пока я тут помирал, Гия в Тбилиси сочинил музыку, оркестровал ее, размножил ноты, вызвал оркестр и дирижера, записал, прилетел из Тбилиси в Москву...) Музыка красивая, но без нерва. А в этом фильме она должна быть тревожной, раздражающей... Но человек проделал такую работу - не скажешь же, что не годится. - Ну как? - спросил Канчели, когда прозвучало все. Я молчу. - Говори, подходит или нет? Если не подходит, выкинем все к чертовой бабушке! - Подходит, - выговорил я. И добавил: - Но надо кое-то переделать. - Много? - Все. Не сдержался я - и сказал правду. - Ни черта ты не помрешь! - обрадовался Гия. Между прочим. И другие мои друзья очень много сделали для того, чтобы я 'ни черта не помер'. Я уже писал, что первого, кого я увидел, придя в себя, был Юра Кушнерев, который кричал: 'Я говорил, что он не помрет!' А в дверях палаты стояла его трехлетняя дочка Маша (ее не с кем было дома оставить) и одновременно с папой кричала: 'Данелка, не умирай! Данелка, не умирай!' Когда мой хирург Виктор Маневич убедился, что я действительно не умер, он написал название лекарств, которых в больнице не было, дал список Кушнереву и сказал, что если в течение суток он не достанет эти лекарства, меня не будет. Прямо из больницы Кушнерев поехал к министру здравоохранения. Он прорвался к нему в кабинет, оттолкнув секретаршу, и со слезами на глазах начал орать, чтобы тот немедленно распорядился выдать то, что в списке. Министр вызвал помощника и велел ему заняться моими лекарствами. В правительственной аптеке выдали все, кроме одного названия. Этого лекарства не было и там. Тогда Кушнерев позвонил в Западную Германию корреспонденту журнала 'Штерн' Норберту Кухинке. (Норберт сыграл Хансена в фильме 'Осенний марафон'.) Норберт лекарство купил и послал в Москву с летчиком немецкой авиакомпании 'Люфтганза' (рейс у летчика был в тот же день). Теперь надо было, чтобы это лекарство не задержала таможня. Кушнерев связался с Женей Примаковым (Евгением Максимовичем). Примаков подключил Володю Навицкого (заместителя начальника КГБ Москвы), и они втроем поехали в аэропорт 'Шереметьево' убеждать таможенников. И убедили. Лекарство таможенники пропустили.... Но красивую кожаную сумочку, в которой было лекарство, не отдали: 'Насчет сумочки никаких распоряжений не было'. А дальше ко мне в больницу почти каждый день приезжали мои друзья - именитые медики академик Владимир Бураковский и его ученик профессор Давид Иоселиани и вместе с Виктором Маневичем боролись за мою жизнь. А вестибюле больницы все время, пока я там находился, круглосуточно дежурил мой ученик Джангир Мехтиев. Медсестра Тамара, которая меня выходила, уговаривала его: 'Ну зачем вы здесь сидите? В этом нет никакой необходимости. Идите домой'. Но тщетно. ' А вдруг что-то надо будет и некого будет послать!' - говорил Джаник. Не имей сто рублей! Так, во многом благодаря моим друзьям, я и не помер 'к чертовой матери'. И правильно сделал. Если бы я помер, некому было бы заняться воспитанием моей внучки Аленки, младшей дочери Коли. Ну, и остальным, думаю, я тоже был нужен и могу пригодиться в дальнейшем: моей жене Гале, моей дочери Ланочке и ее мужу Юре, моему сыну Кириллу и его жене Кате, и моей внучке Иришке и ее мужу Андрею и моей внучке Маргарите и ее мужу Лене, моим внукам Саше, Денису и Петьке (пока холостым) и моей правнучке Александре. А также Гиечкиным котам Афоне и Шкету, и Галиной собачке Липочке, кокетке и капризуле.
Юсов есть Юсов Перед началом съемок мы с Вадимом Юсовым поехали в Ленинград, в Эрмитаж. Это была идея Вадима. Он просил меня показывать ему картины, которые, по-моему, подходят по колориту будущему фильму. Через три дня Юсов сказал, что ему все ясно. И Вадим с художником Димой Такаишвили (по прозвищу Мамочка) создали на экране удивительно богатую и точную палитру. Вадим - человек, обстоятельный во всем. Помню, когда мы снимали 'Я шагаю по Москве', он позвал меня в хозяйственный магазин на Проспекте Мира покупать хлеборезку: - Вещь очень полезная в хозяйстве. Я купил первую же хлеборезку, какую мне показали. А Вадим, осмотрев ту, которую ему дали первой, сказал, что здесь в ней большой люфт, и попросил показать еще. И вторую забраковал, и третью, и все, которые были на полках в зале. Тогда его повели вниз, на склад. Он там провел почти час и, наконец, выбрал. Весь день я над ним подшучивал, а напрасно. Моя хлеборезка сломалась через день, а его работает до сих пор. Фильм 'Не горюй!' мы снимали на пленке 'Кодак'. В Госкино была партия пленки 'Кодак', но ее никто не брал: тогда операторы почему-то решили, что это плохая пленка. А Вадим рискнул и взял. У нас в стране 'Кодак' не проявляли и надо было отправлять пленку в Польшу, в Лодзь. Обратно нам присылали позитивы, тоже напечатанные на 'Кодаке', - и такого качественного изображения, как в рабочем материале, я потом в готовом фильме ни разу не видел. Фильм напечатали на отечественной пленке, и многое пропало. К примеру: в гостиной Левана Мамочка покрасил стены чистым ультрамарином, а камин в ярко-зеленый цвет. И это создавало определенное настроение. А на нашей пленке и стены, и камин получились жухлыми... Или кадр, который многие помнят, - Закариадзе уходит в черную дверь: в рабочем материале мы еще долго видели его седые волосы и белую полоску воротничка. Впрочем, и на нашей пленке видно, что фильм снят великолепно. Юсов есть Юсов.
Нет правил без исключений Такими же колоритными, как краски, должны были быть персонажи: темпераментные, необузданные, эмоциональные... Даже немного шаржированные (в других картинах я этого как раз избегал). Почти со всеми героями было понятно, кто кого будет играть. Мы с Резо и писали Софико на Софико Чиаурели, Левана - на Серго Закариадзе, солдата - на Евгения Леонова, шарманщика - на Ипполита Хвичиа... А вот что делать с главным героем - Бенжаменом? Бенжамен в романе описан как высокий светловолосый и голубоглазый тридцатилетний мужчина, здоровенный такой детина... Стали мы искать молодого, здоровенного, голубоглазого и светловолосого грузина . Среди известных актеров такого не было. Стали искать в провинции. И тут я заболел желтухой и угодил в Боткинскую больницу. В Боткинской на лестничной площадке был телефон, и я каждый вечер звонил домой. Мама у меня была как штаб по подготовке картины, докладывала, как идут подготовительные работы в Тбилиси. И как-то я позвонил, а она мне говорит: - У вас там телевизор есть? Беги быстро посмотри, там твой Бенжамен поет. В холле по телевизору показывали выступление грузинского ансамбля 'Орэра'. Я посмотрел на всех солистов, потом позвонил маме: - Ты кого-то из 'Орэра' имеешь в виду или смотришь другую программу? - Эту смотрю. Присмотрись к тому, который играет на барабане. По-моему, то, что надо. Я пожал плечами, опять вернулся в холл. На барабане играл худющий брю- Выписался я из больницы, приехал в Тбилиси. Ищем Бенжамена, ищем - не находим. Все не то. Я вспомнил о маминой рекомендации и спросил второго режиссера, Дато Кобахидзе: - А что, если попробовать барабанщика из 'Орэра'? - Бубу? Нет, он не годится! Но я попросил вызвать его, на всякий случай. Пришел Буба в гостиницу. В моем номере тогда сидели Вадим Юсов, Дато Кобахидзе и жена Юсова, звукооператор Инна Зеленцова. Как только Буба вошел, я сразу понял - не то. Поговорил с ним для вежливости... Когда за Бубой закрылась дверь, Инна сказала: - Ну, все. По-моему, мы нашли Бенжамена. - Кого? Его??? И я, и Юсов, и Дато понимали, что никакой он не Бенжамен. И мы стали опять искать. Ищем, ищем, никто не подходит. Опять вызвали Кикабидзе - решили еще раз попробовать, раз он маме и Инне понравился. Наклеили ему усы, бороду и сфотографировали - на всякий случай. А гримерша Тамара пришла ко мне и сказала: - Поздравляю! - С чем? - С героем. Только бороду ему не надо, одни усы оставим. Странное что-то получается! Маме понравился, Инне понравился, сейчас Тамаре понравился. Я позвонил сестрам и напросился на чай. Они, как всегда, позвали подруг и соседок, а я взял с собой в гости Бубу. Посидели, выпили чаю. Буба ушел раньше, а я спросил: - Как вы думаете, взять мне Кикабидзе на главную роль? И сразу все заговорили: - Бубу?! Конечно! Он такой симпатичный, его сразу все полюбят! Говорят, выслушай женщину и сделай наоборот. Но нет правил без исключений. Так что, если бы я не посчитался с мнением женщин, то критики, возможно, и не включили бы 'Не горюй!' в сотню лучших фильмов ХХ века. И на фестивалях фильм не получал бы призы за лучшую мужскую роль.
Буба Вообще-то Бубу зовут Вахтанг. Но когда я в первый раз позвонил ему домой и попросил Вахтанга, долго не могли понять, кого же нужно позвать к телефону. Я так и пишу в титрах: Буба Кикабидзе. Буба у меня снимался в главных ролях в четырех фильмах. И еще в двух должен был, но не снялся: в 'Хаджи-Мурате', который я так и не снял, и в 'Паспорте' - там французы требовали взять на главную роль французского актера. Два года я сопротивлялся, но все-таки пришлось им уступить (но об этом потом, когда до 'Паспорта' доберусь). Помимо того, что Кикабидзе великолепный актер, у него есть одна особенность: если у Бубы сцена не получается, надо тут же проверять сценарий. Буба так входит в роль, что не может сыграть то, чего его персонаж не может сделать по логике характера. Кстати, в образ Буба входит не только на съемках. Я уже писал, что в восьмидесятом году у меня была клиническая смерть. Буба, узнав, что со мной плохо, тут же прилетел в Москву. И кто-то ему сказал, что я вроде бы уже умер. Позвонить мне домой и спросить, умер я или нет, Буба, конечно, не мог. Дня два выжидал, а потом позвонил Юре Кушнереву (он работал вторым режиссером на 'Мимино') - выяснить, когда похороны. А тот сказал, что я жив. И Буба поехал навестить меня в больницу. А теперь расскажу, как визит Бубы выглядел с моей точки зрения. Лежу я в пала- - Буба, - говорю я, - я еще живой. - Вижу, - печально сказал Буба. Он же настроился на похороны. И увидев меня, такого синего, не смог выйти из образа. У Бубы, несомненно, есть какой-то внутренний магнетизм. Когда он выходит на сцену, моментально возникает связь между ним и зрителями. И это его свойство как-то раз даже поспособствовало разрядке международной напряженности в одном из ночных баров Братиславы. В 68-м году меня вызвали в Союз кинематографистов и сказали: 'Ты едешь в Братиславу с картиной 'Не горюй!'. Я попытался отказаться - в Чехословакию только что вошли наши танки. Сослался на недавно перенесенную желтуху - врачи рекомендуют ехать в Железноводск. Но мне сказали: - Как в Канны или Венецию - так ты здоровый, а как с дружеским визитом в братскую страну - так сразу и больной? Съездишь в Железноводск после Братиславы. - Что же я один в Братиславу поеду? - сказал я. - Пошлите представительную делегацию: кроме меня, еще и Вадима Юсова как оператора, и Бубу Кикабидзе, Софико Чиаурели и других актеров. Думаю: на оформление документов уйдет не меньше месяца, за это время, может, танки уже выведут и ехать с фильмом будет не так стыдно. Не угадал. Документы оформили за два дня, а на третий мы уже все сели в поезд: и Вадим Юсов, и Буба Кикабидзе, и Софико Чиаурели, и моя жена Люба Соколова, которую тоже включили в делегацию. На вокзале нас встретило городское начальство и несколько актеров Братиславского драматического театра, и на нескольких машинах мы поехали в гостиницу. Официальные лица отбыли, а актеров мы пригласили остаться с нами, выпить по рюмке. Угостили их водкой и икрой, выпили, поговорили. Буба был в ударе, рассказывал смешные истории. Но сидели недолго: нам пора было переодеваться и ехать на выступление. И один из актеров - самый веселый - пригласил нас после встречи со зрителем в ночной бар в этой гостинице. Договорились, что он будет ждать нас в вестибюле. Мы надели галстуки и белые рубашки, Софико и Люба - вечерние платья. За нами заехал лично мэр со свитой, и мы на нескольких машинах отправились в клуб, где должны были показывать картину. Когда подъехали, я заметил - нет ни одной афиши, ни одной надписи, что сегодня идет фильм 'Не горюй!' (позже мне сказали, что, если бы появилась афиша нашего фильма, клуб вообще разгромили бы к чертовой матери - так велика была тогда в Чехословакии ненависть ко всему советскому). У входа нас встретили еще какие-то люди и повели к залу на встречу со зрителем. Прошли через несколько помещений. Народу полно, в основном молодежь. Играет оркестр, кто-то танцует, кто-то режется на бильярде, кто-то в пинг-понг... За кулисами мы выстроились и вышли на сцену - а в зале три человека! В первом ряду спит старик в рваной шинели, и на балконе две дамы, по виду - наши из посольства. А нас с сопровождающими на сцене человек пятнадцать. Я подошел к микрофону и минут двадцать благодарил зрителей за то, что они пришли, и говорил о дружбе... А мэр с компанией были вынуждены стоять и слушать. Так им и надо. Знали ведь, что зал пустой, могли бы нас на сцену не выводить. Смотреть фильм мы не стали, вернулись в гостиницу. Мэр пригласил нас поужинать, но мы отказались: нас актеры пригласили в бар. Мэр сказал, что тоже пойдет с нами, а пока отдал распоряжение накрыть в баре стол. Сидим мы в вестибюле вместе с мэром, ждем актеров. Актеры так и не появились. Спустились в бар. Свободных мест нет. И только у эстрады пустой стол, и на нем стоит советский флаг. Когда мы вошли, музыканты перестали играть, все замолчали и посмотрели на нас. Мы прошли к столу, сели. Оркестр снова заиграл, все отвернулись. И больше никто на нас не глянул, будто нас и не было. Настроение поганое. Мэр что-то заказал. Кожей чувствуем ненависть, исходящую от всех остальных посетителей бара. - Если я спою, музыканты мне будут аккомпанировать? - вдруг спросил Буба мэра. Я очень удивился: Буба никогда не поет с чужими музыкантами. И вообще его уговорить спеть довольно-таки трудно, почти невозможно. Мэр послал своего помощника к музыкантам. Мы видели - помощник уговаривал, музыканты отказывались. Тогда из-за стола поднялся сам мэр. И он, очевидно, их убедил, потому что помощник объявил в микрофон, что сейчас будет петь грузинский актер. Никто даже не оглянулся. - Буба, а может, не стоит? - спросил я. - Еще кинут в тебя бутылкой... - Не кинут. - Буба одним махом выпил фужер водки и пошел на эстраду. Он показал музыкантам, что надо играть, скомандовал: 'Уан, ту, фри!' - и запел на английском американский диксиленд 'Когда святые маршируют'. Надо сказать, диксиленды Буба поет блестяще. Посетители постепенно стали поворачиваться к эстраде. На второй песне стали аплодировать, а после третьей его уже не отпускали. Так он пел часа полтора. После его выступления к нам стали подсаживаться: все хотели чокнуться с Бубой. Ну, заодно и с нами... После фильмов 'Не горюй!' и ' Мимино' кое-кто начал говорить, что популярным Бубу сделал режиссер Данелия. Чушь! Вахтанга Кикабидзе всегда еще больше знали и любили как певца, а не как киноактера. И из-за того, что Буба певец, и я стал популярным в Тбилиси. Вместе с итальянским сценаристом Рудольфо Сонего мы работали над сценарием для Михаила Калатозова. По работе прилетели в Тбилиси. В аэропорту нас встретил корреспондент телевидения, взял у меня короткое интервью. Потом он попросил Сонего сказать несколько слов обо мне. Рудольфо сказал... Тот корреспондент решил сделать обо мне фильм и пошел к Кикабидзе, чтобы и он, как Сонего, тоже что-нибудь обо мне рассказал. А Буба говорить отказался: - Это не моя профессия. Моя профессия - петь. И впервые спел новую песню, впоследствии ставшую шлягером, - 'Фаэтонщик'. Когда этот фильм показали по грузинскому телевидению, на телевидение каждый день стали приходить тысячи писем с просьбами повторить передачу ' О кинорежиссере Данелия': все хотели еще и еще раз послушать 'Фаэтонщика' в исполнении своего любимца Бубы Кикабидзе. Ну, и показали этот фильм раз двадцать. А поскольку в начале передачи я каждый раз чего-то мямлил, зрители запомнили и мою физиономию. И, когда я в следующий раз прилетел в Тбилиси, меня уже знал в лицо весь город: и шоферы такси, и продавцы, и официанты в ресторанах, и прохожие. Между прочим. Когда песня 'Мои года - мое богатство' была очень популярна, про Бубу ходил такой анекдот. Буба однажды вернулся домой и увидел: дверь взломана, но из квартиры ничего не украдено, а на столе записка: 'Мы думали, что ты шутишь, когда поешь, что твои года - твое богатство'. Но я знаю - это не анекдот, а чистая правда. Буба - человек широкий, многим помогает, и, несмотря на то, что он был очень популярен и хорошо зарабатывал, на себя и свою семью у него мало оставалось. Всю жизнь он прожил в маленькой кооперативной квартире, и даже машины у него не было. Первая собственная 'Волга' у него появилась в шестьдесят лет. И то он не сам купил - а ему ее подарили на юбилей. В придачу к годам.
Закариадзе На роль доктора Левана мы хотели взять Серго Закариадзе, если он согласится. К тому времени Закариадзе уже сыграл главную роль в знаменитом фильме 'Отец солдата' и много снимался у нас и за рубежом, был депутатом Верховного Совета СССР, директором театра, сам ставил спектакли... И с ним дружил сам Брежнев. В общем, очень важная персона. Я был знаком с ним с детства: Закариадзе играл в памятном мне фильме 'Георгий Саакадзе' одну из главных ролей. Я сам отвез ему сценарий. Закариадзе прочитал, позвонил и сказал, что сниматься согласен. Еще до съемок Дато меня предупредил, что Закариадзе - жадный актер, ему надо, чтобы его герой как можно больше находился на экране. И рассказал, что во время съемок 'Отца солдата' в сцене, где отец солдата с другими солдатами ползет по-пластунски, Закариадзе прополз с такой скоростью, что оказался первым у камеры, и закричал 'Ура!' прямо в камеру. А ведь вместе с ним ползли молодые спецназовцы, а ему было уже далеко за шестьдесят. Так что съемки надо строить так, как будто для нас главное - снять Закариадзе. И в первый же день, когда мы стали снимать сцену в аптеке, я в этом убедился. Сначала сняли кадры, где был занят Закариадзе. А потом стали настраиваться на крупный план Бенжамена. - А зачем крупный план Бенжамена? - насупился Закариадзе. - Бенжамена и так каждый день снимают, а это сцена про Левана! В сцене 'сватовство' снимали 'восьмерку' Леван - Софико ('восьмерка' - когда беседуют два человека, видно спину и затылок одного и лицо другого. А потом наоборот). Начали снимать с плана Закариадзе - Софико стояла спиной к камере. Потом стали снимать Софико - Закариадзе к нам спиной. А когда Софико произнесла свой текст, Закариадзе незаметно передвинулся так, что к концу сцены в кадре он опять был к нам лицом, а от Софико - один затылок. Пришлось приноравливаться: отсняв Закариадзе, я говорил, что съемка окончена. А когда Закариадзе уходил, я доснимал крупные планы Софико или Бубы. Работать с Закариадзе мне было непросто: он играл очень ярко, не в моей стилистике, и мне все время хотелось его 'пригладить', 'причесать'. Но он не поддавался. Но потом, уже в готовом фильме, я понял - так и надо было. И с самого начала мы по-разному видели роль Левана. По сценарию, Леван - сельский доктор, больше шарлатан, чем врач, - он выписывает больным очень много лекарств, этим и зарабатывает. Пользы от этих лекарств никакой, но и вреда нет. Но Леван человек добрый: делится достатком с бедными. Я представлял себе Левана в кавказской рубашке, в мягких сапогах, в сванской шапке - деревенским врачом. - Нет, - сказал Закариадзе. - Это неправильно. Он же придумывает мудреные диагнозы, произносит якобы по-латыни названия несуществующих лекарств, он хочет произвести на пациентов впечатление ученого человека. Значит, и одет он должен быть соответственно: в визитке, в накрахмаленной рубашке, с галстуком... Это вот Бенжамен, - Закариадзе показал на Бубу, - настоящий врач, он может одеваться как хочет. И я понимал, что Закариадзе прав. Но мы почти год писали сценарий, и я год видел Левана-Закариадзе в этой кавказской рубашке и сванской шапочке. А деревенский доктор в сюртуке для меня чужой человек - Леван так не одевался. Но - черт его знает! - Закариадзе умный, опытный. И для пробы мы сняли, как он хотел - Леван в визитке. Посмотрел я и понял - все-таки не то. И в фильме мы одели Левана так, как я себе и представлял. Иногда интуиция подсказывает вернее, чем логические доводы. Но Закариадзе легко не сдавался. - Ладно, - сказал он. - Я оденусь, как ты хочешь. Но в последней сцене, в тризне, Леван должен быть в визитке. Я на этом настаиваю. Я сразу согласился: - Так и сделаем. - Но сюртук должен сидеть на нем идеально. И поэтому давай договоримся: мы не берем то барахло, что валяется в костюмерных киностудий и театров, а заказываем сюртук там, где умеют их шить. Скажем, в пошивочной Большого театра. - Сергей Александрович, - сказал директор фильма Герман Гвенитадзе (по кличке Мимино - отсюда и название фильма), - лучше всего сюртуки шьют в Риге. - Ну, пусть с меня снимут мерки, и закажите сюртук в Риге. И к этому вопросу больше не возвращаемся. - Сделаем, - сказал Мимино. А потом начались съемки. А во время съемок режиссер - как боксер на ринге: только и ждешь удара, - то актер в последний момент отказался сниматься, то у омнибуса колеса не крутятся, то камера сломалась, то осветительные леса в павильоне обрушились - хорошо еще, что во время обеденного перерыва и никто не погиб... Когда дошли до съемок финальной сцены - тризны, я вспомнил: - А сюртук для Закариадзе мы заказали? Мимино ударил себя по лбу: - Забыл! А художник Мамочка сказал: - Мамочка, ты не переживай. - (Мамочкой его прозвали, потому что он всех называл мамочками.) - Это не страшно. Я в оперном театре такую визитку подберу, что Серго и не заметит, что это не из Риги! Я позвонил Закариадзе: - Сергей Александрович, приходите сюртук примеривать! Тризну снимаем. - Как? - закричал Закариадзе. - У меня же записано - 'тризна' в сентябре! - Почему в сентябре? - удивился я. - По плану в августе. Вы, наверное, неправильно записали. Закариадзе приехал мрачный. Костюмер подал ему сюртук, который достал Мамочка. - Из оперного театра взяли? - сразу спросил Закариадзе. - Извините, Сергей Александрович, так получилось. Но это хороший. - Какой хороший! - И он специально надел сюртук так, чтобы один рукав был короче другого. - Это хороший??! Костюмер быстро подал ему другой сюртук, который самолетом доставили с 'Мосфильма'. Но Закариадзе даже примерять его не стал, отвернулся и стоит. Шея у него побагровела. Я подошел к нему: - Сергей Александрович, извините, мы с сюртуком что-нибудь придумаем... Закариадзе повернулся - у него в глазах слезы: - Ты к этому своему Бенжамену все время подходишь, каждый волосок на его голове поправляешь, а ко мне ни разу не подошел! - Но я стесняюсь. - Ничего ты не стесняешься! Просто тебе на меня и на моего героя наплевать! Все, кончено! Я у вас больше не снимаюсь! Развернулся и ушел. И что делать? Картину теперь закрывать? - Я знаю, что делать, - сказал Мимино. - Давайте все съедим, пока не испортилось. Для съемок 'тризны' он купил на базаре двух жареных поросят, сыр, помидоры, горячий хлеб - словом, все что положено. И все, кто был в павильоне - и актеры, и осветители, и механики, и дежур- - Будет костюм, - успокаивал меня Мимино. - Я в Тбилиси закажу такой, какого и в Риге не сошьют. А Закариадзе никуда не денется. И мы стали снимать другие сцены и периодически звонить Закариадзе в театр и домой. Закариадзе к телефону не подходит. - Не волнуйся, - говорил Мимино. - Через две недели он сам позвонит. И действительно, Закариадзе позвонил сам. И приехал. Бледный, худой. Когда стали мерить на него визитку, сшитую на заказ у лучшего тбилисского портного, оказалось, что сюртук болтается на нем, как на вешалке... Не в сюртуке было дело. Леван в сцене тризны болен, жить ему осталось всего несколько дней, и он при жизни устраивает себе поминки, зовет друзей... И Закариадзе был не готов сниматься в этой сцене. Потом мне его жена рассказала, что все эти две недели он ничего не ел, хотя продолжал играть на сцене, заниматься театром, летал по делам в Москву... Наш фильм для него не был самым главным, но он - актер. И к съемкам он похудел на семнадцать килограммов. Сыграл Закариадзе гениально. Об этой сцене много писали, особенно запомнился крупный план - Закариадзе у окна, когда он трясущейся рукой стряхивает слезу, и его уход в черную дверь. Между прочим. Когда это снимали и я увидел, как белеют в черном проеме воротничок Левана и седые волосы, я сказал Вадиму: - Чересчур красиво. Пусть он просто закрывает за собой дверь. Кадр смотрелся как явная режиссерская находка, а я режиссерских находок не люблю: зритель должен сопереживать героям и не замечать, каким способом режиссер добивается этого сопереживания. Вадим вздохнул и сказал: - Пусть закрывает. И мы сняли второй дубль, как я предложил. И сначала я поставил в фильм этот второй дубль. Но когда записали и подложили песню, я понял, что был не прав, и вернул черный проем. Это была никакая не режиссерская находка, это просто уход Туда.
Софико Роль Софико, сестры Бенжамена, написана для Софико Чиаурели и с Софико Чиаурели. То есть сестре Бенжамена я дал характер своей сестрицы. Она и сыграла так, как я себе это представлял, - по-моему, за всю картину я не сделал ей ни одного замечания или предложения. Единственное, что я запомнил: Софико привозила на съемки семечки и мало того, что сама их грызла, еще и угощала всех. А грызть семечки на съемочной площадке у киношников считается плохой приметой. Я и уговаривал ее по-хорошему, и ругал, и грозил - ничего не получалось. Софико всегда приезжала с семечками. Говорила: - Я без них не могу. И даже если съемка начиналась в пять утра, Софико все равно умудрялась приобрести семечки - она знала адрес продавщицы и ночью заезжала к ней домой. Я понял, что бороться с ней бесполезно, и плюнул. А к концу съемок так привык, что сам стал грызть эти семечки.
По-западному мы не работаем Роль русского солдата была написана на Леонова, но я забыл его об этом предупредить. И оказалось, что Леонов, как и Петров, работать со мной не сможет: он снимался у Таланкина в фильме 'Чайковский'. И на роль солдата я пригласил Сергея Бондарчука. ( Не удивляйтесь. Я знал, что Бондарчук может быть и смешным, и трогательным.) Бондарчук согласился, ему было интересно - он никогда не снимался в эпизодической роли. И он предложил: - Только давай работать по-западному. Заранее заключаем контракт, оговариваем сроки. И предусматриваем санкции в случае нарушения договора каждой из сторон. (К тому времени Бондарчук уже снялся в Италии у режиссера Росселини.) Я согласился. И мы подписали контракт. А когда начали снимать в Тбилиси - от Бондарчука вдруг приходит телеграмма (опять телеграмма): 'Гия, эта роль не для меня. Я испорчу тебе весь фильм'. (Потом он мне объяснил, что подумал и испугался: роль солдата не укладывалась в его амплуа.) И я позвонил Леонову. - Женя, спасай! - Не могу. Съемки. - Скажи, что заболел! Пропадаю, спаси, будь другом! И Женя прилетел. Вырвался всего на три дня, - больше не смог: группа 'Чайковского' улетала во Францию. Чтобы уложиться в этот срок, пришлось работать круглосуточно и значительно сократить роль солдата. (Вычеркнули его из сцены 'Леван с больными мчится спасать Бенжамена'. И из сцены 'тризна'.) Тогда я очень переживал, что солдата в этих сценах нет. А сейчас привык. Когда съемки фильма кончились, я пошел к Бондарчуку и положил перед ним договор: - Вот здесь написано про штрафные санкции. Что будем делать? Бондарчук достал две трубки: - Одну из них мне подарил Лоуренс Оливье. Она очень дорогая. - А которую он подарил? - А это ты сам решай. Я долго думал, выбирал то одну трубку, то другую... В этот день так и не выбрал. На следующий день Бондарчук опять положил передо мной две трубки: - Одну из них подарил мне Юл Бриннер. (Бондарчук снимался с ним в югославском фильме.) Я опять выбирал-выбирал, так и не выбрал. А на третий день Бондарчук достал всего одну трубку и дал мне. - А эту кто подарил? - Никто. Я ее сам купил. Это моя любимая трубка, и поэтому я дарю ее тебе.
Мальчик на мыло Племянника Бенжамена Варлаама нашли так: выбирали натуру, ехали по Хлебной площади, и я увидел из окна машины рыжего носатого мальчишку. Говорю Дато Кобахидзе: - Вон Варлаам. Познакомься с ним. Дато пошел к мальчишке. Мальчишка убежал. Дато побежал за ним. Вернул- Мы запомнили, где наш Варлаам живет, и вечером поехали разговаривать с родителями. Договорились. Оказывается, мальчик так сурово обошелся с Дато потому, что родители строго-настрого запретили ему разговаривать с чужими людьми, припугнув, что чужие забирают доверчивых мальчиков и варят из них мыло. В первый же съемочный день я забрал Варлаама с собой обедать. Обедать я ездил к Верико: после желтухи мне была прописана строгая диета, моя жена Люба даже приехала из Москвы, чтобы мне готовить. Пообедали мы в зале и вернулись на съемку. А вечером, когда за мальчиком пришел отец, Варлаам тут же похвастался, что обедал сегодня в шикарном ресторане. Всю свою жизнь он провел в маленькой комнатке в коммуналке и даже представить себе не мог, что такие большие комнаты, как зала Верико, могут быть в жилом доме. Когда мы потом снимали Варлаама, мальчишки, толпившиеся вокруг съемочной площадки, говорили: - И чего взяли такого носатого? Красивее, что ли, не могли найти? - Меня выбрали не по носу, - с достоинством отвечал Варлаам, - а по уму и таланту. Между прочим, еще о носатых. В маленьком эпизоде в 'Не горюй!' снялся Фрунзик Мкртчян (до этого он у меня играл итальянского ученого в 'Тридцать три'). Эпизод маленький, но зато неизменно вызывает в зале смех и аплодисменты. Однако про Фрунзика я расскажу, когда доберусь до 'Мимино'.
|
|
|
Designe of page |