|
|
|
|
Нафталин Я остался без сценария. И Тамаз Мелиава, который чувствовал себя виноватым за “сикильдявку”, отдал мне свою очень удачную инсценировку небольшого эпизода из романа “Война и мир”, который он собирался поставить на площадке во ВГИКе. Ночь. У костра солдаты варят кашу. Из леса выходят два француза, голодные, ободранные, почти босые. Солдаты усаживают их у костра, кормят кашей, дают водки. Французы поели, выпили и заснули. “Тоже люди”, — удивился молодой солдатик Залетаев. (Его играл юный Лев Дуров, это был его дебют.) Условия съемок теперь были лучше, чем на курсовой: пленку дали один к пяти, была профессиональная съемочная группа и техника. Снимали зимой, ночью, в лесу недалеко от “Мосфильма”. Было очень холодно, и мой однокурсник, грек Манус Захариас (он играл французского офицера), простудился. На следующую ночь у него была температура 38,5, и пустить его босиком на снег мы, естественно, не могли. Так что в кадре “босые ноги французского офицера” мы снимали мои ноги. Я стою босиком на снегу, а оператор Николай Олановский уже двадцать минут ставит свет. — Скоро? — Сейчас еще один бэбик поставлю — и все. (Бэбик — маленький осветительный прибор.) Поставили бэбик. — Все? — Все. Сейчас только эффект от костра сделаем. Осветитель взял еловую ветку и стал махать перед прибором. — Быстрее! — сказал Олановский. Осветитель замахал быстрее. — Медленнее! А я все стою. Наконец сняли дубль. Олановский просит повторить. Сняли второй. Коля просит — еще: надо теперь помахать веткой у другого прибора. “Дорвался! Устроил себе именины сердца!” Сняли третий. — Все! Снято! — крикнул я и побежал к автобусу. — Стой! Не снято! — кричит Олановский. — Еще один дубль! Я только еще один бэбик добавлю! — Нет уж, родной, хватит! Утром отдали пленку в проявку. К вечеру узнаем, что наш материал напечатали. Терпения ждать, когда его выдадут, не было, — и мы побежали в лабораторию и напросились посмотреть вместе с ОТК. (Отдел технического контроля.) Идет наш материал, все нормально: лес, костер, солдаты... На экране — ноги на снегу, а на них — эффект костра. Хорошо! Не зря ветками махали. Первый дубль, второй... Женщина в белом халате (технический контролер) поворачивается ко мне и спрашивает: — Нафталину насыпали? Или соль? — Снег. — Да ладно. Я-то вижу, что не снег. Мне очень обидно. Два пальца зря отморозил! Наверное, все-таки надо было дать Олановскому поставить еще один бэбик.
Пырьев Так прошло два года. Первые полтора мы учились в идеальных условиях. У нас была большая аудитория, свой просмотровый зал, куда три раза в неделю привозили фильмы из фильмофонда. Все мы были зачислены в штат студии как ассистенты режиссера первой категории, с такой же зарплатой. И все потому, что эти курсы придумал Пырьев, — а он был перфекционист: все, что его, должно быть на самом высоком уровне. Когда Пырьев стал директором, он развернул на “Мосфильме” грандиозное строительство. Построил два новых корпуса с павильонами, вырыл пруд, огородил территорию высокой чугунной решеткой и стал добиваться, чтобы все Воробьевы горы передали “Мосфильму” для натурных площадок. Тут-то его и сняли. А без Пырьева никто не знал, что с нами делать. Оказалось, что режиссерские курсы “Мосфильма” не зарегистрированы Министерством высшего образования и диплома режиссера-постановщика нам никто выдать не может. А если нет диплома, то и постановки нам не полагается. Побежали к Пырьеву. Но Пырьеву было не до нас: его персональное дело было на контроле в ЦК. (В Центральном комитете коммунистической партии.) А дело заключалось в следующем. Пырьев к тому времени придумал и пробил в правительстве Союз кинематографистов. Снимать фильмы и руководить объединением ему не хватало — надо было еще куда-то девать свою неуёмную энергию. (Думаю, если бы у Пырьева не отняли “Мосфильм”, то никакого Союза кинематографистов не было бы.) Пырьев отвоевал здание на Васильевской, отремонтировал его и решил устроить во дворе летний ресторан. Но ему не хватало места для помоста с роялем. Надо было отодвинуть забор на два с половиной метра. И Пырьев пошел по инстанциям — районные, городские, союзные... И везде получил отказ. Потому что рядом с Домом кино была школа, и никто не решался отнять землю у детей. Тогда Пырьев со своим верным соратником, оргсекретарем союза Григорием Марьямовым купили бутылку водки школьному сторожу и ночью втроем — сторож, Марьямов и Первый секретарь Союза кинематографистов Пырьев (депутат Верховного Совета СССР, народный артист СССР, лауреат шести Сталинских премий) — переставили забор. Как показала потом экспертиза — на два метра шестьдесят сантиметров. А утром Пырьев лично явился в школу и вручил постоянные пропуска в Дом кино директору школы и завучу. И все были довольны. Кроме учителя истории — парторга школы. Учителю истории стало обидно, что Пырьев не признает ведущей роли Коммунистической партии, и он написал письмо лично главе государства Никите Сергеевичу Хрущеву, что режиссер Пырьев ограбил советских детей. И теперь персональное дело Пырьева Ивана Александровича было на контроле в ЦК. А мы так и остались в штате “Мосфильма” ассистентами режиссера первой категории. Но уже без зарплаты. И я устроился третьим вторым режиссером к режиссеру Файнциммеру на картину “Девушка с гитарой”. Проработал два месяца и понял, что уже не хочу быть вторым режиссером. Хочу снимать сам! Редактор Марьяна Качалова, которая курировала курсы, сказала: — Ищите сценарий. Будет сценарий — будет шанс. Хорошо бы современный, на производственную тематику. Или военно-патриотический.
Производственная тематика После четвертого курса архитектурного мы с Джемсом Жабицким проходили практику на строительстве МГУ. Когда мы появились на стройке, здание уже было возведено и шли отделочные работы. Я попал к прорабу по кличке Ётить. — Студент, ётить? Будешь у меня мастером по ремонту облицовки. Здание было облицовано керамической плиткой. Лифт не работал, и мы полезли пешком на тридцать первый этаж. Через окно вылезли на пудмости. Там курили солдаты. Пудмости были подвесными — покачивались, и было страшновато. Ётить объяснил: — Стучишь по плитке — если звук полый, ставь на раствор новую. Твой участок от сих до сих. И еще тут. Он пошел по доске за угол: там были такие же подмостни, а между ними лежала незакрепленная доска. Тридцать первый этаж, люди внизу казались муравьями — ступить на эту доску я не решался. — Ты где, ётить! — крикнул Ётить. — Иди сюда! Я пошел. Мне показалось, что доска поехала, и я вцепился в трос. Ётить еле отодрал меня: — Ты чего бздишь, ётить? Здесь два шага. Через какое-то время я привык и ходил совершенно спокойно. Начал работать. Солдаты курили и советовали, а я простукивал плитки, и ненадежные отдирал. Через пару дней Ётить поднялся посмотреть. И обалдел: — Ты что, ётить, ох...л?! Ты все расфурычил! — Только где звук полый. — Забудь про звук, ётить! Постукал — если не отлетела, оставляй! Так я и делал. Не знаю, как эти плитки до сих пор держатся. На шпиле над нами работали заключенные. Двое каким-то образом умудрились бежать и попали в цементный раствор (потом мы использовали это в сценарии “Джентльмены удачи”). Как-то пришел на стройку — около открытого люка стоит солдат-узбек и кричит что-то непонятное. Стали собираться люди. Оказывается, в подземные коммуникации пошел ядовитый газ. Появились пожарники и начали вытаскивать тела работавших там солдат. Некоторых врачи смогли спасти...
Другая производственная тематика В феврале пятьдесят пятого меня от ГИПРОГОРа командировали на полтора месяца в Свердловскую область проверить схему расселения нескольких небольших городов Северного Урала (это когда я не взял с собой Ы-Фынь). Приехал в Свердловск, обошел гостиницы — мест нет. Сдал чемодан в камеру хранения на вокзале, посмотрел расписание — поезда во все нужные мне города уходят из Свердловска вечером и идут ночь. Это меня устраивало — там и буду спать. Уезжал вечером и рано утром, часа в четыре, приезжал на место. До города поезд каждый раз не доезжал несколько километров, — очевидно, чтобы сбить с толку шпионов: во всех этих городах были военные заводы. Идешь в темноте по шпалам. Входишь в город — широкие улицы, одноэтажные дома и высокие заборы. (Раньше там жили староверы.) Прохожих еще нет, спросить, где дом приезжих, не у кого. Мороз сорок градусов, и собаки лают. В доме приезжих (когда его разыщешь), долго стучишь в дверь. Открывает заспанная горничная: — Мест нет. Показываешь командировочное удостоверение, начинаешь уговаривать — пускает. Как правило, в домах приезжих было две-три комнаты на втором этаже, и в основном жили в них те, кто работал на заводе. Люди спали на кроватях и на полу — на матрасах. Садишься на лестнице, на ступеньки, и ждешь. В шесть — подъем, пора на завод. Все быстро собираются и уходят, а я, не раздеваясь, ложусь поверх одеяла на освободившуюся кровать и досыпаю. Ну, а потом иду в горисполком согласовывать схему расселения: в какую сторону будет развиваться промышленность, а где строить жилье, где спортивный комплекс. А потом иду смотреть, что они уже построили без согласования с центром. Обедал в столовых. Меню незамысловатое: суп из головизны (из рыбьих голов) и макароны с маргарином, больше пятнадцати копеек на обед не потратишь... Вечером возвращался в дом приезжих, знакомился с людьми, меня угощали хлебом с маргарином и чаем. А когда все ложились спать, я вносил поправки в свои чертежи. Так и ездил около месяца. В Свердловске я бывал проездом, мылся в бане, менял белье в камере хранения на вокзале, где хранил свой чемодан. (Хорошо, что Ы-Фынь со мной не пустили. Хоть и партизанка, но все-таки женщина.) Когда вернулся в Москву и сдал чертежи, сообразил, что забыл исправить названия. У меня на синьке плана города Нижняя Сысерть почему-то было написано: “Красноуфимск”, а на синьке Красноуфимска — “Нижняя Сысерть”. Кто-то до меня напутал. Я попросил вернуть мне бумаги, но мне отказали: — Нельзя. — Почему? У меня же есть допуск. — У тебя простой. А здесь “Ольга Павловна”. (Особая папка.) — Так там то, что я нарисовал! — Нельзя. Так и не дали мне исправить названия. Надеюсь, в дальнейшем не построили на кладбище в Красноуфимске спортивный комплекс.
Военно-патриотическая тема — Баба — она что? Баба — она бывает ручная, ну и дизель-баба. Ручная для утрамбовки, а дизельная — сваи заколачивать. На керосине работает. А ручную и самому сделать можно — берешь бревно, отпиливаешь и прибиваешь гвоздями палку. Записали? Теперь шинеля, — полковник Епифанов, который преподавал нам в архитектурном военное дело, читал лекции без переходов от одной темы к другой. — Идет бой. Вы в атаке, и надо преодолеть проволочное заграждение. Но зима. Вы снимаете и кидаете на проволоку свои шинеля, по ним преодолеваете, значит, препятствие и — в атаку. А про шинеля больше не думаете, вы за них материально не отвечаете. — А если ранят? — спросил я. — И если ранят, не отвечаете. — А если убьют? — И если убьют, не отвечаете. Все заржали. — Фамилия? — спросил меня Епифанов. — Данелия. — Идите и доложите генералу, что я вас выгнал с занятий. — Товарищ полковник, я больше не буду. Это я случайно, не подумав... — Я не ваша мама, Данеля. Идите. Генерала назначили к нам заведовать военной кафедрой недавно. И все его боялись, говорили — зверь, чуть что не так — сразу выгоняет из института. Идти к нему мне не хотелось, но куда деваться — пошел. Перед дверью генеральского кабинета застегнул пиджак и верхнюю пуговицу на рубашке (рубашка была мне мала, и шею сдавило так, что трудно было дышать). Постучал. — Да? Я открыл дверь. За столом сидел маленький тщедушный старичок в генеральской форме и что-то писал. — Товарищ генерал, разрешите войти? — Войдите. Я, чеканя шаг, подошел к столу: — Разрешите доложить, товарищ генерал! — Докладывайте. — Студент третьего курса Данелия явился доложить, что полковник Епифанов его выгнал с занятия! Генерал поднял голову, посмотрел на меня выцветшими голубыми глазами и забарабанил пальцами по столу. “Сейчас вышибет из института”, — понял я. — Ты вот что, сынок... — сказал генерал. — Ты на него не обижайся. Он контуженый. У него под Черниговом парашют не раскрылся. Второй раз я увидел генерала на военных сборах в Нахабино, на занятии по подрывному делу, — генерал по специальности был подрывником. В Нахабино был деревянный мост через речушку, и наш взвод учили, как его можно взорвать. Поскольку учебных шашек в части не было, мы использовали настоящие. А генерал велел поставить и взрыватели — “Чтобы все было максимально приближенно к боевым условиям!” И наблюдал, как мы под руководством лейтенанта из нахабинской военной части прикрепили к каждой свае по толовой шашке и подсоединили провода... Потом объявили перекур. Генерал тоже свернул “козью ножку”, затянулся и сказал лейтенанту, что мы, конечно, сделали все правильно, по инструкции. Но такую фитюльку, как этот мостик, он, генерал, мог бы и пятью шашками убрать. Лейтенант робко возразил — пятью никак, минимум двенадцать. Генерал взял прутик и начертил на земле мост: — Вот тут поставить, тут, тут и тут двойной. И нет моста! Наш генерал в сорок первом, во время отступления, взрывал мосты от Бреста до Воронежа. — Извините, товарищ генерал, но это сомнительно. — Не веришь? — завелся генерал. — Сейчас поверишь. Поставь по этой схеме. — Но, товарищ генерал... — Выполнять! Лейтенант выполнил. Генерал снял сапоги и галифе (под галифе оказались застиранные синие сатиновые трусы, а выше колена наколка, — два голубка, под ними надпись: “Егор + Глаша”) и, осторожно ступая худыми ногами в синих жилах, влез в воду, — самолично проверить все контакты. Потом вернулся на берег и приказал лейтенанту: — Этих положи, — он показал на нас, — эту гони отсюда, — возле моста сидела собака. — Взвод, ложись! — скомандовал лейтенант и бросил в собаку камень. Мы легли, собака убежала, генерал крутанул “динамо” — и... мостика не стало. Местные власти начали было скандалить, но командир дивизии прислал солдат из стройбата, и они через неделю построили новый мост, в два раза шире прежнего. Новый мост генералу понравился. — Другое дело. Это уже мост, — сказал он лейтенанту. — Этот пятью не возьмешь. Тут, самое малое, восемь надо. Об этом разговоре доложили командиру дивизии. Командир дивизии поднажал на начальство, и генералу в срочном порядке выдали льготную путевку в санаторий в Карловы Вары, которой он добивался уже два года: после ранений у генерала вырезали полжелудка и селезенку. Наш генерал прошел три войны: Гражданскую, финскую и Великую Отечественную.
Война Война застала нас с мамой в Тбилиси, возвращаться в Москву отец нам запретил. (Сам он в сорок порвом был на фронте, на передовой, строил подземные КП для верховного командования. Немцы наступали с такой скоростью, что они ни одного КП не закончили и два раза оказывались за линией фронта в немецком тылу. Чудом удавалось выбраться.) А мы с мамой застряли в Тбилиси на два года. Мама работала помощником режиссера на “Грузия-фильм”, а я четвертый и пятый класс проучился в 42-й русской школе. Когда я вспоминаю Тбилиси тех лет, перед глазами такая картина: посередине улицы Ленина, под уклон, на тележках с колесиками из подшипников, отталкиваясь руками от мостовой, мчатся два безногих парня лет двадцати, русский и грузин, в тельняшках и бескозырках с ленточками. Ленточки развеваются, раненые горланят: “Вара-вара-вара, приехал я в Париж!” — песня из популярного тогда американского фильма “Три мушкетера”. (Потом такой эпизод мы с Сергеем Бодровым вставили в сценарий фильма “Француз”, который снимала моя жена Галя.) Тогда в Тбилиси редко можно было встретить не искалеченных мужчин призывного возраста. Грузинский призыв отправили под Керчь, и там почти все погибли. Похоронки, похоронки, похоронки... Не вернулись и мои двоюродные братья, мои кумиры, мастера спорта по боксу Олежка и Игрунчик Иващенко. Как и все мальчишки, я хотел убежать на фронт. И мы с моим другом и одноклассником Шуриком Муратовым — Шурмуром — стали готовиться к побегу. Экономили хлеб и сушили сухари (трудно было удержаться и сразу их не съесть). Выменяли у раненых в госпитале на бутылку чачи наган и три пули. (Чачу Шурмур спер из дома.) Но главное — учились на ходу прыгать с поезда: контролеры, часовые, милиция вылавливали таких, как мы, и отправляли домой. У опытных людей выяснили, как это делается: ложишься на ступеньки вагона ногами вперед по ходу, потом сильно отталкиваешься против движения, чтобы погасить инерцию, группируешься и катишься под откос. Тренировались на товарных поездах. Как умудрились не переломать себе кости — чудо! Назначили день побега. А за два дня до этого мама измазала свое единственное платье масляной краской и очень расстроилась. Я попытался ее утешить: — Возьми платье у Верико, у нее много. — Мы и так у них на шее висим... Я взял растворитель у старшего сына Чиаурели, художника Отара, отчистил пятно и показал платье маме. Пятна почти не было видно. Мама прижала меня к себе и заплакала. После этого пошел к Шурмуру и сказал, что на фронт бежать не могу: мама без меня пропадет, она такая беспомощная, совсем не приспособлена к жизни. Между прочим. А Шурмур убежал, но через месяц вернулся. Почему-то он попал не на фронт, а в Иран, где у него были родственники-ассирийцы. И угощал всех в школе “трофейными” финиками — он выменял их в Иране на наган. ...Весной сорок третьего мы с мамой, наконец-то, вернулись к отцу в Москву. Конечно, там еще были воздушные тревоги, затемнение, рогатки на улицах, в школе не топили... Но самое страшное было уже позади: немцев отогнали, и бомбежки были уже не те... Но мы с ребятами из нашего подъезда все равно дежурили на крыше нашего дома (мы теперь жили в доме метростроевцев, Уланский переулок, дом 14) и мечтали, чтобы именно на нашу крышу упала зажигалка. Мы бы ее потушили — и нам дали бы грамоты. А может быть, даже и медаль, как мальчику из Даева переулка. У нас был очень дружный подъезд: так получилось — в нашем подъезде жило очень много ребят моего возраста.. На первом этаже — Миша Степанов, на втором — Инна Хаблиева, на третьем — Вова Лозовский и его брат Леня, на четвертом — Авочка Иссар, на пятом — Феликс Липман, Гарик Ананян, Оля Булыгина и Ира Либензон, а на шестом (на моем) в квартире напротив — братья Савицкие, Толя и Витя. Все примерно одного возраста — год туда, год сюда. Мы дружили. А в сорок четвертом, когда начались победные салюты и по репродуктору играли гимн, девочки под гимн во дворе учили нас танцевать: “НАС ВЫРАСТИЛ СТАЛИН” — шаг вперед правой ногой — “НА РАДОСТЬ НАРОДАМ” — шаг вперед левой ногой, — “НА ТРУД И НА ПОДВИГ” — шаг в сторону правой но- А потом — День Победы! Зимой сорок пятого я заболел паратифом и проболел полгода. Но девятого мая меня не смогли удержать дома. С утра было очень солнечно, из всех репродукторов звучала музыка, пел Утесов. Мы с ребятами пошли на Красную площадь. Проезжал милиционер на мотоцикле с коляской: — Залезай! Мы всемером облепили мотоцикл и так доехали до Манежной, где уже было полно народу. Люди пели, танцевали. Какой-то подполковник купил у мороженщицы целый лоток и бесплатно раздавал всем мороженое. Многие плакали... Мы протиснулись на Красную площадь — прошел слух, что будет выступать Сталин. И все ждали — Сталин всё не появлялся. Мне хотелось увидеть Сталина, но болезнь давала о себе знать: я еле на ногах держался от слабости. Попрощался с ребятами и пошел домой. Когда доплелся до Уланского, из подворотни навстречу вышел пьяный майор: босой, без ремня, с парабеллумом в руке. Наставил на меня револьвер, крикнул: — Хенде хох!!! — и выстрелил. Я повернулся и побежал. Сзади крик: “Стой, гад! Гитлер капут!” — и еще один выстрел. Я забежал во двор и спрятался в подъезде за дверью, — по лестнице подниматься сил не было. Долго стоял, смотрел в щелочку — офицер не появился... — ...Сколько можно валяться и ни черта не делать? — сказал отец, когда вернулся с работы. (У меня привычка — когда думаю, я лежу на диване, задрав ноги на спинку стула, и курю.) — Я работаю, папа. — Ну-ну. Хорошая у тебя работа...
“Похороны прабабушки” Пришел ко мне Игорь Таланкин (мы с ним вместе учились на курсах) с тоненькой книжечкой: — “Сережу” Пановой читал? — Нет. — На, прочти. Если понравится, объединимся. Я дочитал до половины и сказал: — Классная штука. Давай срочно звонить Пановой, пока кто-нибудь не перехватил. Позвонили в Ленинград Вере Федоровне Пановой, сказали, что мы молодые режиссеры, хотим снять фильм по ее повести “Сережа” и просим ее написать сценарий. Панова отказалась: “Некогда, да и не умею”. (До фильма “Сережа” Панову никто не экранизировал.) — Да там почти готовый сценарий! — Вот и напишите сами. Писали сценарий так: я сидел за машинкой и печатал одним пальцем, а Таланкин, задрав ноги, лежал на диване. Работали дружно. Разногласия возникали только по форме. Таланкин сочинял: — Колокольня стремительно уносилась вверх. Казалось, по небу плывут не облака, а колокольня плывет в них. А мне лень печатать одним пальцем столько лишних слов, и я печатал просто “колокольня”. Спор. Или — Таланкин начинал описывать туманное сиреневое утро, а я печатал: “Утро”. Скандал. Когда напечатали страниц двадцать, прочитали и поняли: все слишком просто, нет яркого режиссерского решения. Находок нет! Мы напряглись и к часу ночи нашли яркое режиссерское решение — снимать фильм глазами маленького мальчика, то есть в ракурсе снизу. А мальчика вообще не показывать, звучит только детский голос за кадром. На следующий день мы несколько поостыли и направили мощь своего таланта только на одну сцену — на “Похороны прабабушки”. У Пановой эта сцена написана хорошо, но слишком уж просто: тетя нарядила Сережу и повела на похороны. Сережа хвастается: “А мы прабабушку сегодня хороним”... Но это Панова. А где же мы? И мы решили: людей в этой сцене не показываем, все действие снимем отраженно, на тенях, под “Похоронный марш”. Писали неделю. Для настроения бесконечно заводили пластинку Шопена. Написали и остались очень собой довольны. Тут как раз собрался съезд писателей. Панова приехала в Москву, мы созвонились и она назначила нам встречу в ресторане Дома литераторов. — Но нас не пустят! — Я закажу вам пропуска. Приехали в ЦДЛ, и нас проводили к писательнице. Вера Федоровна — полная, степенная — сидела за столиком в Дубовом зале ресторана. Мы представились: — Игорь. — Георгий. — Пожалуйста, имя и отчество, — сказала Панова. — Да не надо... — Мне так удобнее. И фамилии, пожалуйста. Оказывается, через несколько дней после нашего звонка к Пановой пришли с “Ленфильма” покупать права на экранизацию “Сережи”, но она отказала. Сказала, что звонил кто-то из Москвы и она уже дала им разрешение писать сценарий. На вопрос “кто?” Панова ответить не смогла, потому что мы забыли ей сказать, как нас зовут. — Как идет работа над сценарием? Получается? — Переводим действие на киноязык. Хотите, прочитаем сцену? — предложил Таланкин. — Прочитайте. Таланкин открыл папку, где лежала наша гордость — только что законченные “Похороны прабабушки”: — Вера Федоровна, только этот эпизод идет под музыку. Без музыки все будет восприниматься не так эмоционально. Поэтому, если не возражаете, Георгий Николаевич будет напевать мелодию. Панова не возражала. И Таланкин с выражением начал читать: — Идет по земле тень Сережи. Раздаются звуки похоронного марша. Я запел “Траурный марш”. — В кадр входят тени людей, несущих гроб. Идут под музыку тени с гробом. Камера панорамирует вверх. Проплывают ветви деревьев. Чистое небо. Слышно, как падает земля на крышку гроба... — Бум! Бум! Бум! — изобразил я и снова запел. — Камера панорамирует вниз. В кадр входит белая кладбищенская стена. На ней тени стоящих у могилы и тени двух рабочих. В кадре слепое, в подтеках лицо полуобвалившегося памятника. И вдруг памятник стремительно проваливается вниз... — Цам! — изобразил я тарелки... Немногочисленные посетители ресторана стали на нас оглядываться. — Камера взлетает в небо... — Цам! — ...летит над маленькими и нестрашными крестами могил. Тени крестов все гуще и гуще. Отчаянный Сережин вскрик, — Таланкин повысил голос. — Музыкальный акцент! — Тррр-рр! Цам! — Я добавил к тарелкам барабанную дробь. — Камера, вылетев за ограду кладбища, останавливается на краю обрыва! И мы слышим голос Сережи: “Коростелев, а я тоже умру?” И голос Коростелева: “Нет, брат, ты никогда не умрешь”. — с пафосом закончил Таланкин. — И тут вступает флейта, — сказал я. Выслушав всю эту ахинею, бедная Панова долго молчала. — Ну как? — не выдержали мы. — Извините, товарищи, но я в кино не очень понимаю, — сухо сказала она. И ушла. А мы надрались. Через два месяца мы показали готовый сценарий Марьяне Качаловой. — Я двумя руками за! — похвалила она, прочитав. — Но если в авторах будут стоять только ваши фамилии, этот сценарий не примут. Надо, чтобы в титрах обязательно стояло имя Пановой. Вера Федоровна Панова была признанным писателем. А признанные писатели тогда приравнивались к государственным фигурам, и с ними считались. Позвонили в Ленинград, сообщили Вере Федоровне, что сценарий готов, и спросили, не собирается ли она в Москву. — Не скоро. Приезжайте вы. Я вам забронирую номер в “Европейской”. Мы взяли билеты на “Стрелу” и утром были в Ленинграде. Пошли в “Европейскую”. Нам вручили ключи. Мы поднялись в номер и присвистнули: это были трехкомнатные апартаменты с картинами и антикварной мебелью. А может, она и заплатила? Пошли вниз выяснять. Нет, не заплатила! Мы рассчитались за сутки, тут же поехали на вокзал и с трудом наскребли на два бесплацкартных билета в общем вагоне на завтра. А собирались провести в Ленинграде несколько дней. Отнесли сценарий Пановой, поблагодарили за гостиницу и попросили, ссылаясь на срочные дела, обязательно прочитать до завтра. Очень не хотелось ночевать на вокзале. На следующий день до двенадцати (конец суток) забрали из гостиницы вещи и пошли за ответом. — Не так плохо, как я ожидала, — сказала Панова. — Но подпись под этим, — она постучала по папке со сценарием, — в таком виде я не поставлю. — Почему? — А вот почему, — она открыла сценарий на закладке. — Вот! “Навстречу проехал автобус с пионерами, и они закричали: “Обогнали! Обогнали!” Ну как же так можно, товарищи?! “Навстречу” проехали — и “обогнали”! Может быть, все-таки “мимо” проехали? А? Мы облегченно вздохнули. — Да, точно. “Мимо”. Потом последовало еще несколько замечаний в таком же духе, с которыми мы тут же согласились, и Панова поставила свою подпись. Верная Марьяна Качалова отнесла сценарий новому директору “Мосфильма”, и новый директор, не вникая, кто мы такие и откуда взялись, увидев на обложке фамилию Пановой, запустил фильм в производство. В Третьем объединении, которым руководили Александров и Рошаль. Оператором мы взяли Толю Ниточкина (дебют). Художником — Веру Низскую (тоже дебют). А директором картины согласился стать мой старый знакомый Циргиладзе, который тут же, не спрашивая нас, прикрепил к фильму опытного второго режиссера, ассистента и своего Кима. Второй режиссер и ассистент искали актеров, мы писали режиссерский сценарий, Ким кипятил воду и заваривал чай. Режиссерский мы писали вчетвером, с оператором и художником: обговаривали каждый кадр. Потом я зарисовывал. Всего кадров было 505. На художественном совете объединения сценарий прошел, но нашу “прабабушку” потребовали убрать: “Фильм детский, нечего детей пугать”. Мы не очень расстроились: знали, что эпизод несложный и мы его все равно снимем.
Борис Павлович Пока писали режиссерский сценарий, были найдены и утверждены актеры на роли Коростелева и мамы, на роль дяди-капитана, тети Паши и Лукьяныча. Из детворы были найдены Лидка и Шурик, остались Сережа и Васька. Сережу мы представляли себе светленьким и голубоглазым. И к нам толпами приводили светленьких и голубоглазых мальчиков пяти-шести лет. Они читали стихотворение. Одно и то же — про Ленина. Оно мне уже ночами снилось. Однажды привели черненького мальчика, пятилетнего Борю Бархатова. Стихи он неожиданно прочитал не про Ленина, а “Вот парадный подъезд” Некрасова, — “р” он не выговаривал, и в его исполнении “парадный” звучало как “паадный”. Забавный пацан. Мы решили пробовать его на пленку. Пока ставили свет в павильоне, Боря подошел ко мне и спросил: — Георгий Николаевич, скажите, пожалуйста, сколько энергии поглощают эти приборы? — Не знаю, спроси у оператора. — Анатолий Дмитриевич, — он сразу запомнил, как кого зовут, — скажите, пожалуйста, сколько энергии поглощают эти приборы? — Мне некогда. Спроси у бригадира осветителей. — Товарищ осветитель, сколько энергии поглощают эти приборы? — Мальчик, иди гуляй! — Что за работники? Никто ничего не знает! Все засмеялись. — Вот сейчас ты удивился. А можешь сказать то же самое возмущенно? — спросил Таланкин. — Выругаться? — Да. — Что за работники! Одни балды! Никто ничего не знает! Жуки навозные! Так? Или еще сердитее? — Достаточно, — сказала Борина мама, испуганно глядя на нас. Борю перекрасили в блондина, и Сережа был найден. Остался Васька. Кого бы ни приводили пробоваться на эту роль — я категорически отвергал, хотя ребята вроде бы были подходящие. Таланкин уже начал злиться. История Васьки мне чем-то напоминала историю моего школьного друга, Володи Васильева по прозвищу Мюнхаузен. И поэтому, наверное, я подсознательно хотел, чтобы Васька внешне был похож на него. Между прочим. Мюнхаузен жил в Уланском переулке, в доме напротив. Прозвище ему дали за то, что он никак не мог определиться с отцом: то это был легендарный чекист, которого убили бандиты, то легендарный бандит, которого убили чекисты. Мама у него была учительницей, и у нее тоже было прозвище — Ходячий МУР (Московский уголовный розыск). Мюнхаузен связался с блатными, в школу не ходил, болтался на улице, а мама все пыталась затащить его домой и запереть. Поэтому, завидев мамашу, Мюнхаузен пускался наутек. Она не могла его догнать и кричала: “Держите! Он у меня сумочку украл!” Сердобольные прохожие Мюнхаузена отлавливали и начинали лупить. Мать подбегала и бросалась на сердобольных: — Отпустите ребенка, фашисты! Я с Мюнхаузеном дружил — он был веселый и добрый парень. — Завязывай, — советовал я. — Посадят! — Исправлюсь, — обещал он. Но не смог. Его и правда посадили. В “Сереже” шалопая-Ваську посадить не успели — вовремя приехал дядя-капитан и забрал Ваську, чтобы перевоспитать и отдать в морское училище. Прошло много лет. Звонок в дверь. Открываю: стоит высокий парень в заграничной морской форме. — Вам кого? Улыбается: — Разрешите доложить? Я — Мюнхаузен! Оказывается, отец Володи во время войны был командиром партизанского объединения в Болгарии. А после войны — членом болгарского Политбюро. Он разыскал семью, и Мюнхаузена с мамой специальным самолетом доставили в Софию. Отец Мюнхаузена перевоспитал и отдал в морское училище.
Бондарчук Время поджимало. Васек, похожих на Мюнхаузена, все не было и не было, и мы утвердили на эту роль мальчика, который нравился Таланкину. Потом сняли исполнителей всех ролей на пленку и показали пробы худсовету объединения. Утвердили всех, кроме Коростелева: — Хорошо бы Коростелева сыграл такой актер, как Сергей Бондарчук. Если уговорите Бондарчука, мы вас запустим. Сценарий мы ему уже послали. Мы вышли с худсовета растерянные и подавленные. — Бондарчук — народный артист СССР, лауреат Ленинской премии. Тарас Шевченко, Отелло... Зачем он нам?! — сокрушался я. — Зря паникуем, — подумав, сказал Таланкин. — Не станет он сниматься в нашей маленькой, простенькой картине И с этой надеждой мы поехали к Бондарчуку выполнять решение худсовета — уговаривать. Бондарчук и его жена Ирина Скобцева встретили нас приветливо, усадили за стол, напоили чаем и угостили заграничным печеньем. Таланкин начал витиевато извиняться, что наш сценарий без нашего ведома послали такому выдающемуся актеру, что мы мечтаем, чтобы Сергей Федорович снимался у нас, но, конечно, прекрасно понимаем, что его не может заинтересовать такая примитивная роль. И что... — Почему? — перебил его Бондарчук. — Сценарий мы прочитали, роли понравились. Мы с Ирочкой согласны. Я поперхнулся чаем. Приехали! Директор совхоза “Ясный берег” — Отелло, а деревенская мама Сережи — Дездемона!!! (Бондарчук и Скобцева снимались в фильме “Отелло”, на нем и поженились.) Но куда деваться... И мы с Таланкиным соврали, что очень рады. Пока у нас был подготовительный период, фильм Бондарчука “Судьба человека” получил Главный приз на Московском фестивале. И Бондарчук полетел в Мексику на фестиваль фестивалей — представлять свой фильм в Акапулько. А наш фильм мы начали снимать без него. А когда он вернулся в Москву, в Краснодар, где у нас были съемки, пришла телеграмма: “Связи запуском фильма “Тарас Бульба” сниматься в “Сережа” не смогу. Понимаю подвожу, но это мечта жизни. Извините. С уважением, Бондарчук”. Мы в панике. Конец сентября, а у нас героя нет! Если срочно не найдем, картину закроют! Начали звонить всем, кто мало-мальски подходил на эту роль. Безуспеш- Тут пришла вторая телеграмма: “Связи закрытием “Тараса Бульбы” если еще нужен могу прилететь Краснодар”. И Бондарчук прилетел: энергичный, загорелый, в шикарном заграничном костюме. Я, Таланкин и Ниточкин жили втроем в одном номере, а Бондарчука Циргиладзе поселил в двухкомнатном люксе. (Бондарчук приехал один. Скобцева должна была приехать позже.) На следующий день снимали сцену: Сережа приносит сломанный велосипед, а Коростелев огорченно говорит: “Да, брат, ловко ты его”. Снимаем крупный план Бондарчука. — Да, брат, ловко ты его, — улыбается Бондарчук. — Стоп! Сергей Федорович, здесь Коростелев должен огорчиться. — Угу. Давайте. Снимаем второй дубль. — Да, брат, ловко ты его, — опять улыбается Бондарчук. — Сергей Федорович, а попробуйте сказать это не так весело. Все-таки Коростелев покупал велосипед, потратил деньги, и за мальчика обидно... — Угу. Давайте. Третий дубль — снова улыбается. Мы, конечно, предполагали, что с Бондарчуком будет работать трудно, но не знали, что до такой степени. Вечером в тот же день Бондарчук справлял день рождения — ему исполнилось тридцать девять. Он в своем люксе угощал нас ухой, которую приготовил сам на кухне гостиничного ресторана. Уха была вкусная. Но я, когда набрался, высказал имениннику все, что о нем думаю... И что снимать его, Бондарчука, нас насильно заставили, и что он нам всю картину портит, и кто он такой есть... На следующий день в пять тридцать утра, как всегда, зазвонил будильник. Мои соседи сели на кроватях и мрачно уставились на меня. Тут же открылась дверь, в комнату зашел Циргиладзе, положил на стол трешку и сказал, что сегодня Бондарчук не снимается, и пусть Таланкин угостит его пивом. А я чтобы ехал на съемку, снимал детей и близко к Бондарчуку не подходил! (Мы понимали — если Бондарчук откажется сниматься — это конец.) Вечером возвращаюсь — у входа в гостиницу стоят Таланкин с Бондарчуком. Я кивнул и хотел пройти мимо. — Данелия! — окликнул Бондарчук. — Ужинал? — Нет. — Пошли в ресторан. За ужином Бондарчук рассказывал про Акапулько, про прозрачное Карибское море, где плавают рыбы удивительной расцветки и дно видно до большой глубины, про то, как индейцы ныряют с высоченной скалы в прибой, а я все ждал — когда он дойдет до дела, начнет со мной разбираться. Двадцать один год ждал. На юбилее, когда Бондарчуку исполнилось шестьдесят, я в тосте сказал, что благодарен судьбе за то, что она подарила мне Бондарчука. Что если бы не его органичное чувство образа и не его советы, фильм “Сережа” был бы много хуже, а моя судьба сложилась бы совершенно иначе. — Это был только тост или ты так извинился? — спросил Бондарчук, когда я сел. На правах близкого друга я сидел рядом с юбиляром. — За что извинился? — За то, что сказал, что я бездарный и глупый надутый индюк. — Когда я сказал? Кому?! — В Краснодаре. Мне. Надо же, вспомнил! — И тост, и извинился, — сказал я. После ресторана мы поехали к нему и продолжили юбилей в узком кругу на кухне. И Сергей тогда впервые рассказал мне, как получил звание народного артиста. В фильме “Тарас Шевченко” Бондарчук сыграл главную роль. Фильм имел большой успех. А сам Бондарчук тогда разошелся с первой женой, жить ему было негде и он ночевал на сцене Театра киноактера. Как-то утром зовут его в кабинет директора к телефону. — Здравствуй, Бондарчук. — сказал голос в трубке. — Пол-литра поставишь? — А кто это? — Василий Сталин беспокоит. — Здравствуйте. Поставлю... А за что? — Приходи к шести в “Арагви”, узнаешь за что. Бондарчук не очень-то поверил, что звонил сам сын Сталина, — скорее, это был чей-то розыгрыш, но в “Арагви” на всякий случай пошел. Его встретили у входа и проводили в отдельный кабинет, где действительно сидели сын Сталина Василий и известный футболист Всеволод Бобров. Василий Сталин положил перед Бондарчуком журнал “Огонек” с портретом Бондарчука в роли Шевченко на обложке. Под портретом — подпись: “Заслуженный деятель искусств РСФСР Сергей Федорович Бондарчук”. “Заслуженный деятель” зачеркнуто ручкой, а сверху написано: “Народный артист СССР” и подпись — “И. Сталин”. Пол-литра Бондарчук поставил, — он еще не знал, сколько неприятностей его ждет из-за этой поправки. По правилам, “народного СССР” давали только после “народного РСФСР”, а “народного РСФСР” — только после “заслуженного РСФСР”. То есть раньше пятидесяти никто этого звания не получал. А Бондарчук “народного СССР” получил сразу, и совсем молодым — ему не было и тридцати. И сразу завистники (а таких всегда было немало) его возненавидели. До перестройки ненавидели тайно, а после перестройки — явно. И не было тогда ни одной статьи, ни одного выступления об отечественном кино, в которых — надо — не надо — не поносили бы Бондарчука. Его, первого нашего обладателя “Оскара”, даже делегатом на съезд кинематографистов не выбрали. Не попал в число четырехсот достойных. Бондарчук переживал, но виду не показывал. Тогда ему очень помогла Ирина Скобцева, ее поддержка и забота. В начале девяностых актер Арчил Гомиашвили пригласил меня в свой ресторан “Золотой Остап” встречать Новый год. Я позвонил Бондарчуку, поздравил с наступающим и спросил, где они встречают. — Дома, — сказал Бондарчук. — Вот с Ирочкой сидим. Обычно Бондарчуков приглашали на прием в Кремль. Я позвал их в “Золотой Остап”. — Сейчас у Ирочки спрошу. — И после паузы: — Она хочет. Мы с Галей заехали за Бондарчуком и Скобцевой и поехали в “Золотой Остап”. Через некоторое время в ресторане появились Федор и Алена, дети Бондарчуков. Очень хорошо мы встретили тот Новый год. Сергея Бондарчука хоронила вся Москва. И фильмы его до сих пор живы и идут по всему миру. |
|
|
Designe of page |