Мыла Марусенька...
После картины 'Тридцать три' почти во всех моих фильмах звучит песня 'Мыла Марусенька белые ножки'. И часто меня спрашивают - а что эта песня значит?
- Ничего. Память.
Когда снимали в 'Тридцать три' сцену 'выступление хора завода безалкогольных напитков', я попросил Леонова спеть 'Марусеньку', - это была единственная песня, слова которой я знал до конца. А запомнил я ее так: в архитектурном институте на военных сборах тех, кто участвовал в самодеятельности, освобождали от чистки оружия. Но пока я раздумывал, куда податься, все места уже были забиты, - не хватало только басов в хоре. Я пристроился в басы и неделю в заднем ряду старательно открывал рот. Разучивали песню 'Мыла Марусенька'. А потом пришел капитан (он же хормейстер) и стал проверять каждого в отдельности. Из хора меня тут же вышибли, но слова я запомнил на всю жизнь.
Леонов так спел эту песню, как мог спеть только он один. И мне захотелось, чтобы она звучала везде. В картине 'Кин-дза-дза' ее поет даже инопланетянин Уэф.
Между прочим: А тогда, на сборах, мне все-таки удалось спеть на концерте. После того, как меня вышибли из хора, я организовали трио грузинской песни: я, Вахтанг Абрамашвили и Дима Жабицкий, по прозвищу Джеймс. Джеймс грузинского не знал, но у него был мощный баритон. Мы написали ему слова на бумажке и научили их сносно произносить.
На концерте сценой служил грузовик с откидными бортами, освещенный 'в лоб' мощным прожектором. Прожектор слепил глаза, и слова на бумажке Джеймс прочитать не мог, поэтому вынужден был на ходу сочинять какую-то несусветную абракадабру. Но солдатам нравилось, нам аплодировали. Джеймс разошелся и вопил во весь голос. Успех был полный, мы бисировали.
А назавтра командир взвода влепил нам три наряда вне очереди, и мы три дня чистили сортиры. На концерте присутствовала жена политрука, грузинка. Она возмутилась и сказала мужу, что мы издеваемся над грузинскими песнями и русским народом.
Фильм прошел при полной тишине.
-Ты не комедию снял, - сказал Ежов после просмотра, -ты Чехова снял. 'Три сестры'!
Черт, неужели промахнулся? Когда мы начали снимать фильм, то я договорился с актерами - играем серьезно, ничего не утрируем, не смешим. Был убежден, что смешно будет в контексте. Ведь когда мы писали сценарий, мы смеялись!
И я на всякий случай подсократил паузы между эпизодами, рассчитанные на смех.
На первом же просмотре для актеров и родственников на 'Мосфильме' хохот в зале стоял такой, что, пока продолжали смеяться над одним эпизодом, уже проходил следующий, и реплики невозможно было расслышать. А эти гаденыши - мои соавторы, Ежов с Конецким, - ржали громче всех.
Смех - штука заразительная. И комедию, если хочешь определить, смешная она или нет, надо смотреть на зрителе, а не с соратниками.
Фильм, как и сценарий, к нашему великому удивлению, тоже приняли без замечаний. Только попросили написать, что это 'ненаучная фантастика'.
- Пронесло, - сказал оператор Сергей Вронский.
Он с самого начала удивлялся тому, что сценарий приняли, что фильм запустили. И все время торопил меня снимать быстрее, пока не очухались и фильм не закры-
ли, - 'потому что это критика советской власти'. Я говорил, что мы снимаем фильм об идиотизме, который существует в любом обществе, а на советский строй и не замахиваемся, а Вронский говорил, что любое упоминание об идиотизме - это и есть критика советской власти. Но работал с полной отдачей: 'Фильм на экраны, конечно, не выпустят, но хоть бы самим посмотреть'.
Картину приняли, и мы успели показать ее в Тбилиси в Доме кино и в Ленинграде в Доме кино. И в Москве - в Доме Кино, в Доме литераторов, в Доме композиторов, в Доме журналистов, в Доме художников, в Доме архитекторов... И на каждом обсуждении после просмотра выступали усатые старушки в очках, называли нас Гоголями и Щедриными и очень удивлялись, что фильм не положили на полку.
- Накаркают, девицы, - каждый раз вздыхал Вронский.
И накаркали. Перед просмотром в Доме ученых мне позвонили из группы и сказали, что копию на студии не дают: 'родимые очухались' и фильм закрыли.
И закрыли так крепко, что я не смог ее на 'Мосфильме' показать даже Расулу Гамзатову, - директор не разрешил. Я пытался объяснить директору, что смотреть мы собираемся вдвоем, я картину уже видел, значит, по существу, смотреть будет только Гамзатов. А он - член Президиума Верховного Совета СССР, член ЦК партии, секретарь Союза писателей, народный поэт... Директор развел руками:
- Я очень уважаю Расула Гамзатовича, но - нельзя.
Я извинился перед Расулом и повез его в гостиницу 'Москва', где он остановился. Когда проехали мимо сада 'Эрмитаж', Расул спросил:
- Как фильм называется? 'Тридцать три'? Там афиша висит.
Развернулись, подъехали к 'Эрмитажу', - действительно, висит большая афиша: 'Тридцать три. В главной роли Евгений Леонов. Режиссер Георгий Данелия'. Точно, моя картина! Неужели идет?
Пошли в кассу, спросили - действительно, идет 'Тридцать три'. Но билетов нет. Пошли к директору, - директор извинился, билеты проданы на две недели вперед, но для нас он может поставить в зале два стула в проходе.
Я поинтересовался, каким образом в его кинотеатре оказался этот фильм? Директор рассказал, что взял копию на складе в Госкино. Для выполнения плана в конце года все директора кинотеатров приезжают в Госкино и выбирают на складе себе новую картину - киностудии были обязаны сдавать в Госкино семь копий. Директору досталась 'Тридцать три', и он очень доволен. Дипломатический корпус билеты бронирует, Академия наук, космонавты... А что фильм вроде бы запретили - он слышал, но официально ему никто об этом не сообщал.
И, очевидно, не только директор 'Эрмитажа' забрал копию 'Тридцать три'. Двадцать пять лет картина была запрещена, и все двадцать пять лет она время от времени появлялась на экранах - в клубах, в воинских частях и даже в кинотеатрах на окраинах Москвы... А я в семидесятых годах смотрел ее заезженную копию
на военной базе на Кубе.
Между прочим. После перестройки, когда все стали хвастаться своими 'закрытыми' фильмами, я решил примкнуть к хору и тоже стал рассказывать, что мой фильм 'Тридцать три' пролежал на полке двадцать пять лет. Но номер не прошел: в застойные семидесятые почти все умудрились посмотреть мой сверхзакрытый фильм на экране.
Так получилось, что через два дня после того, как мы с Расулом посмотрели в 'Эрмитаже' 'Тридцать три', вызвал меня министр и велел вырезать эпизод 'проезд 'чайки' с мотоциклистами': это издевательство над космонавтами. 'Чайка' с эскортом мотоциклистов положена только президентам крупных стран. Советское правительство, в виде исключения, разрешило так встречать наших космонавтов. А у нас в машине сидит какой-то идиот.
Я сказал, что если бы эпизод с 'Чайкой' вызывал хоть какие-то ассоциации с космонавтами, в этом месте зрители не аплодировали бы, космонавтов у нас любят.
- Ну, это ваша домкиношная публика аплодирует. Нормальный советский зритель в этом месте возмутится.
- Именно нормальные советские зрители в этом месте аплодируют.
- Нормальные зрители фильма не видели. И с этим эпизодом не увидят!
- Уже увидели. Фильм идет в 'Эрмитаже'.
- Это исключено.
- Давайте так, - предложил я. - Если фильм в 'Эрмитаже' не идет, я вырежу этот эпизод и все, что вы скажете. А если идет - вы выпустите его на экраны так, как есть.
- Договорились, - министр нажал кнопку на селекторе, - скажите, фильм 'Тридцать три' идет в каком-нибудь кинотеатре?
- В 'Эрмитаже', Алексей Владимирович.
- Как?!! Кто разрешил?!! - Министр сразу как-то обмяк и загрустил.
- Ну что, выпускаем фильм как есть? - спросил я. - Под мою ответственность.
- Да вы-то здесь при чем! - и министр горько вздохнул.
Однажды позвонили в дверь. Открываю - стоит незнакомый молодой человек с простым, открытым лицом. Спрашивает:
- Я.
- Пожалуйста, выйдите на минуту. Надо поговорить.
- Да заходите.
- Нет, лучше, если вы выйдете, - и шепотом объяснил: - Микрофоны.
Я вышел на лестничную площадку. Молодой человек огляделся, конфиденциально сообщил, что группа прогрессивно настроенной молодежи поддерживает меня в моей борьбе с этим проклятым режимом и готова мне помочь. Я посмотрел в его очень честные серые глаза и спросил, чем они могут мне помочь. Он предложил издать на Западе мои неопубликованные заметки, рукописи, - если они у меня есть. Тогда я сообщил ему (тоже конфиденциально, шепотом), что из неопубликованных рукописей у меня осталось только письмо к матери. Сейчас не вспомню, где оно, но текст знаю наизусть. Вот: 'Дорогая мама... - тут я прервался (вышла соседка гулять с собакой), переждал, пока она спустится, и продолжил: - Дорогая мама, как ты поживаешь? Я поживаю хорошо. Здесь идет дождь'. И уточнил:
- Это я писал из Свердловска, там тогда были дожди.
- Дальше - 'Целую, твой Гия' Но одно условие, если берете, прошу опубликовать под псевдонимом. Текст запомнили или написать?
- Запомнил, спасибо, - молодой человек вежливо попрощался и ушел.
'Письмо к маме' в западной прессе так и не появилось. Терпеть не могу таких людей: зачем тогда было обещать, вселять надежду?
А через несколько дней, когда я вернулся с работы, мама вручила мне небольшой картонный ящичек, перевязанный бечевкой. Сказала, что заходила какая-то женщина лет сорока, спросила: 'Вы мама Данелия? Это для вашего сына'. И сразу убежала. Я открыл ящичек: печенье, сервелат, тушенка, шпроты. И никакой записки.
- Как в тюрьму посылка, - сказала мама.
На следующий день выхожу из подъезда, встречаю Женю Авдюхова, электрика из нашего ЖЭКа (мы с ним в одном подъезде жили).
- О! Ты на воле? - удивился Женя. - А Горфинкель свистит, что тебя посадили. Что вы с каким-то евреем Ленина в книжке обосрали и в загранице напечатали...
- Секундочку, - до меня стало доходить, - с каким евреем я книжку писал? С Синявским?
Тогда же, когда запретили 'Тридцать три', посадили Синявского и Даниэля за 'антисоветскую книгу'. А поскольку фамилии похожи (Даниэль-Данелия) и фильм мой закрыли, пошел слух, что посадили меня.
Так что та посылка, очевидно, была предназначена Даниэлю.
Когда я вернулся с работы, сказал маме, чтобы больше она посылки не принимала. Но больше никто и не приносил. Только две открытки пришли. Анонимные. Там писали, что родители могут гордиться таким сыном. И что 'Россия воспрянет ото сна...'
Между прочим. Это был не единственный раз, когда меня перепутали с Юлием Даниэлем. Когда мы запускались со сценарием 'Джентльмены удачи', нам назначили консультанта из Управления лагерей, полковника Голобородько. Мы с ним созвонились, он заказал пропуска, и мы - Виктория Токарева, Александр Серый и я - поехали знакомиться. Полчаса ждали на проходной. Звонили полковнику: 'Подождите, сейчас, сейчас - тут небольшая заминка'. А когда мы сидели у него в кабинете, все время кто-то заходил: то за сигаретой, то подписать бумаги, то еще что-то... И каждый входивший украдкой посматривал на меня.
- Вы знаете, чего они ходят? - сказал Голобородько. - Слух прошел, что ко мне пришел тот Даниэль права качать. С адвокатами. Вот и бегают посмотреть.
А потом я встретил в Доме кино одного знакомого кинокритика.
- Ну, как дела? - спросил он. - Открыли картину?
- Какое там! Не только закрыли, но даже пошел слух, что меня посадили.
- Тебя-то за что? - удивился критик. - Если уж сажать, то Элема Климова за 'Добро пожаловать'. Там у него действительно серьезные проблемы поднимаются...
Я и сам думал, что сажать меня не надо. Но все равно почему-то было обидно, что сажать надо Элема, а не меня.
А после перестройки я узнал от бывшего работника КГБ, что посадить собирались не Климова, а меня: очень возмутило тогдашнего председателя КГБ, что я отказался вырезать 'Чайку'. Но поразмыслив, там решили: не надо западной прессе давать лишний повод вопить о репрессиях над художниками в СССР: не та я фигура, чтобы делать из меня 'узника совести'. Мелковат. И в этом я с КГБ абсолютно согласен. Не та я фигура, не та!
Между прочим. В двадцатых годах в Грузии за национализм посадили почти всех ведущих писателей и поэтов. А молодого прозаика К. Г. не посадили. Ему стало обидно, он надел черкеску, папаху, сел на лошадь и стал гарцевать перед окнами здания ЧК.
- Иди домой, Котэ! - сказал он. - Тебя никто за писателя не считает!
Не угадать
Когда после перестройки на экраны выпустили 'запрещенные' фильмы, зрители ринулись в кинотеатры смотреть крамолу, а после просмотра выходили, пожимая плечами: ни антисоветчины, ни порнографии. За что закрывали?
А не надо искать логики в их действиях. Вот на моем примере: когда я показывал фильм 'Афоня' в Америке, то на пресс-конференции после просмотра меня спросили, собираюсь ли я возвращаться в СССР. Я сказал, что да. 'Не стоит - вас там непременно посадят. Вы сняли антисоветский фильм'. Возвращался я с опаской. А дома узнал, что 'Афоне' дали высшую категорию. (Максимальная денежная выплата постановочных.) Потом была ретроспектива моих фильмов на фестивале в Сан-Ремо. После 'Афони' на сцену вылез какой-то тип, сказал, что в первый раз видит живого диссидента, и стал жать мне руку. А зал дружно аплодировал. Вернулся из Сан-
Ремо - 'Афоню' выдвинули на Государственную премию...
Фильм 'Совсем пропащий' (экранизация романа Марка Твена 'Гекльберри Финн') директор Каннского фестиваля отобрал для конкурсного показа в Каннах и даже намекнул, что будет приз. На 'Мосфильме' начали печатать фестивальную копию, но тут меня вызвал министр. И спрашивает:
- Скажи честно: твой фильм антиамериканский?
Это мне и в голову не приходило. Когда я снимал фильм, я старался максимально сохранить дух книги. Но сообразил, что антиамериканский фильм - это хорошо, у нас за такие по головке гладят. И не стал отрицать:
- Да, наверно.
- И как по-твоему, прилично Советскому Союзу вылезти на Каннском фестивале с антиамериканским фильмом накануне встречи Леонида Ильича с американским президентом?
- Но он очень относительно антиамериканский, - пошел я на попятный. - Это же Марк Твен, американский классик.
- Американский классик... А ты знаешь, как его настоящее имя? Самуил!
- Ну и что?
- Вот то-то!
Я понял, что фильм в Канны не поедет, и спросил, что от меня надо.
- Если иностранные корреспонденты полезут с вопросами, говори, что фильм еще не готов, - распорядился министр.
И фильму дали вторую категорию и, когда он вышел на экраны, показывали только на первом утреннем сеансе, в девять утра. (Очевидно, решив, что в это время американцы еще спят.)
На следующий год, когда французы на Каннский фестиваль отобрали для конкурсного показа фильм Тарковского 'Зеркало', меня опять вызвал министр:
- Данелия, хотел поехать в Канны? Поедешь. С фильмом 'Совсем пропащий'.
Но сейчас мне ехать совсем не хотелось. Я понимал, что там будут спрашивать, почему приехал я, а не Тарковский, которого они пригласили.
- Не надо, - говорю я. - Зачем мы полезем в Канны с антиамериканским фильмом?
- Да ладно тебе, - отмахнулся министр. - Какой он антиамериканский!! И вообще, Самуил - не Самуил... Если честно, я во время Московского фестиваля показал картину президенту 'Коламбия-пикчерс'. Он сказал, что ничего обидного для американцев в нашем фильме нет.
Ну, и послали тогда фильм в Канны. И я с ним поехал. И на пресс-конференциях и в интервью мне задавали один и тот же вопрос: 'Почему приехали вы, а не Андрей Тарковский?'
Между прочим. Фильм 'Совсем пропащий' американская пресса объявила одной из лучших экранизаций Марка Твена.
Но самая идиотская история произошла с картиной 'Слезы капали'. Фильм приняли, назначили просмотр в Доме кино. Мы, как обычно, раздали билеты родственникам и знакомым, заказали банкет... Накануне просмотра, вечером, часов в десять, позвонил мне Леонов и сказал, что он приехал в Дом кино за билетами, а тут ему говорят: просмотра не будет, картину закрыли.
- Кто закрыл? - спросил я.
- Тут не знают. Им позвонили и велели не показывать.
Я позвонил директору 'Мосфильма' домой. Тот сказал, что слышал что-то краем уха, но полной информацией не владеет. И спросил:
- Данелия, а ты зачем в церкви венчался?
- Что? В какой церкви?
- Не знаю в какой. Венчался?
- Я женился. Но не в церкви, а в ЗАГСе расписался. (Мы с Галей недавно поженились.) - При чем здесь это? Я про фильм говорю!
- Так венчался в церкви или нет?
- Не венчался!
- А почему все говорят?
- Откуда я знаю? А с фильмом-то что? Мы же уже тысячу людей пригласили!
Директор посоветовал мне позвонить министру и дал мне его домашний телефон.
Позвонил министру.
- Я не в курсе, - сказал министр, - я только вчера из отпуска. Данелия, а какого хрена ты в церкви венчался?
- При чем здесь церковь? Я про фильм, про просмотр в Доме кино. Решили закрыть - закрывайте, но в Доме кино дайте показать. Вам надо, чтобы завтра меня все вражеские 'голоса' диссидентом объявили?
- Не надо. И все-таки, зачем в церковь поперся?
- Да никуда я не поперся! В ЗАГСе расписались!
- А почему все говорят, что венчался?
- Вы меня спрашиваете? Я вам отвечаю: не венчался!
- Тогда позвони и скажи об этом... - он назвал фамилию заведующего сектором кино в ЦК и дал телефон.
Позвонил. И сразу сказал, что в церкви не венчался.
- А почему все говорят? - спросил завсектором.
- Не знаю я, почему все говорят! Даже если венчался, при чем здесь кино?
- Значит, все-таки венчался?
- Ну если даже венчался? Какое ваше дело?! Я не член партии! Да не венчался я! Позвоните в КГБ, они фиксируют все церковные браки! Фильм дайте показать!
Фильм мы в Доме кино показали. А потом был партийный съезд, на который приехал Шеварднадзе (тогда первый секретарь ЦК Грузии) и попросил показать ему мой новый фильм. Не разрешили.
Как теперь выяснилось, версия моего церковного брака возникла так. Я снимал 'Слезы капали' в Калуге, и ко мне приехала Галя (мы тогда еще были не женаты). В выходной я показывал ей город. Зашли и в церковь - посмотреть. Когда вышли, встретили кого-то. (Сейчас не помню кого.)
- Что, венчались? - спросил он.
- Ага, - опрометчиво пошутил я.
А когда готовый фильм посмотрели высокие чины в ЦК, заместитель главного идеолога сказал, что фильм чересчур мрачный. А ему тут же наябедничали, что все говорят, что Данелия еще и в церкви венчался. (Венчаться в церкви считалось диссидентской акцией.) 'Совсем распустился!' - возмутился зам. главного идеолога. И велел меня наказать. И наказали. Запретили показывать фильм за границей, полгода продержали на полке, а потом выпустили вторым экраном. ( Только в периферийных кинотеатрах и только на утренних сеансах.)
Прошло много лет. Наступили иные времена. И, когда хоронили моего друга Леву Оникова (он раньше был инструктором ЦК), в церкви на отпевании были и бывший министр, и бывший завсектором, и бывший зам главного идеолога и остальные высокопоставленные чины из ЦК. Они подходили к иконам, осеняли себя крестным знамением - и делали это очень искренне. Все-таки на высокие должности отбирали очень способных людей.
Между прочим. За время моей работы в кино сменилось пять министров и семь директоров 'Мосфильма'. В большинстве в жизни это были порядочные и неглупые люди. Но они работали на Систему. И еще: я ни в коем случае не хочу, чтобы создалось впечатление, что я пытаюсь выглядеть жертвой советской власти. Напротив. Я благодарен этой власти за то, что она дала мне возможность заниматься любимым делом. Правда, я не снял всё, что хотел. Но снял только то, что хотел! Ну, а замечания? Неприятно, конечно, иногда до сердечного приступа. Но тогда кино финансировало государство. А кто угощает барышню, тот с ней и танцует.
Лучший день крокодила
И действительно, логику в Их действиях найти было трудновато. После того, как фильм 'Тридцать три' запретили, я вместо опалы неожиданно получил предложение быть председателем совета режиссерских курсов (вместо Трауберга, который почему-то попал в опалу). Леонид Захарович Трауберг - мой учитель, и я сначала отказался. Но потом Трауберг сам попросил меня принять эту должность: он будет моим заместителем и поможет во всем.
И тут начались бесконечные звонки от друзей, знакомых и малознакомых с просьбами посодействовать в поступлении. И я попросил к телефону меня не подзывать - уехал я и вернусь не скоро. После экзаменов. И мы с Резо Габриадзе действительно уехали в Болшево - писать сценарий 'Не горюй'.
Однажды Резо посмотрел в окно и сказал:
- А вот и он!
За окном - снег, ветер, пурга. По завьюженной тропинке шел огромный грузин с заиндевевшей бородой и с гитарой под мышкой, - актер Нугзар Шария.
Нугзар пришел к нам с просьбой. Он собрался поступать на режиссерские курсы. Все, что требовалось, он уже написал: и режиссерскую разработку, и рецензию на фильм, и все остальное... Но вот рассказ на тему 'Лучший день моей жизни' не получался.
Мы с Резо велели Нугзару поиграть пока на гитаре (играл и пел он очень хорошо), и стали сочинять для него рассказ. И вот что мы придумали. Тбилисская Вера-речка вышла из берегов, зоопарк на ее берегу затопило, зверей вымыло. Через день разлив закончился, все вроде бы пришло в норму. Герой рассказа, мальчик, идет в школу по мостику и видит на берегу Веры-речки настоящего крокодила. (Рассказ от первого лица, и предполагалось, что герой - 'я' - это Нугзар Шария.) Крокодил то греется на солнышке, то кувыркается, то ныряет в речку... Резвится. И даже стойку делает на трех точках: на передних лапах и носу. А потом приехали пожарники, накинули на крокодила сеть и водворили его обратно в зоопарк. Кончался этот рассказ так: 'Не знаю, был ли этот день лучшим днем моей жизни, но в жизни крокодила он точно был лучшим'.
Мы с Резо остались рассказом очень довольны. Нугзар прочитал и осторожно спросил:
- А при чем тут крокодил? Я же про себя должен написать.
- Это юмор. Оригинально.
Шария знал, что на режиссерских курсах я начальство, и спорить не стал.
Начались экзамены. Сначала члены комиссии знакомились с абитуриентом, потом обсуждали его работы. Дошла очередь до Шария. Задавали ему вопросы, он отвечал. А когда Шария вышел, Трауберг сказал:
- Не могу понять. По ответам - вроде бы не дурак. И рецензия неплохая, и разработка. Но почитайте, что он написал! Георгий Николаевич, вы его рассказ читали?
- Да, - сказал я.
- Это же какой-то бред! При чем здесь крокодил?
- Почему бред? Это юмор, оригинально...
- Нет, Георгий Николаевич. Вы человек добрый и снисходительный, а я вам прямо скажу - только круглый дурак мог такое написать!
Ну, я обиделся и замолчал. Но, поскольку остальные работы Шария получили хорошие оценки, на курсы его приняли.
Между прочим. Я преподавал и на режиссерских курсах, и во ВГИКе. Среди моих учеников есть и знаменитые сейчас режиссеры. Но уже лет двадцать, как я не препо-
даю, - понял, что педагог из меня так себе. Я все время пытался навязывать ученикам свой стиль, свое мироощущение. А отнюдь не все талантливые ученики укладывались в это прокрустово ложе. Педагог должен быть такой, как Михаил Ильич Ромм, - очень широкого восприятия. Ромм всегда тонко чувствовал чужую стилистику и помогал ее выявить. Ему нравилось и он понимал то, что делал Андрей Тарковский, и то, что делал Василий Шукшин, - две диаметрально противоположные личности.
'Джентльмены удачи'
После 'Тридцати трех' мы с Геной Шпаликовым задумали экранизировать 'Мертвые души'. У Гены была интересная идея: кроме помещиков ввести и истории крестьян - 'мертвых душ', купленных Чичиковым.
Написали заявку, и я, в обход положенных инстанций, понес ее сразу Баскакову.
- Опять с 'фигой'? - спросил Баскаков. - У вас помещики будут похожи на секретарей обкомов?
- Нет. Не будут.
- Ладно, поговорю с министром. Но здесь торопиться не надо.
- А когда?
- Ну, через месяц, через два...
Режиссер, когда не снимает, зарплату не получает. И если у читателя создалось впечатление, что между фильмами я только, задрав ноги, лежал на диване, думал и курил, - это не так. Помимо того, что я преподавал на режиссерских курсах, между фильмами я еще и снимал 'Фитили', и был худруком на фильмах дебютантов. А иногда дорабатывал чужие сценарии. (Существовала такая практика - принятые к постановке сценарии потом - негласно - давали на доработку.)
Редактор объединения 'Слово' Нина Скуйбина попросила меня доработать сценарий начинающей сценаристки Виктории Токаревой по ее же рассказу 'День без вранья'. Дала мне почитать рассказ и сценарий. Рассказ талантливый, я согласился, и Нина привела ко мне молодую и хорошенькую писательницу Викторию Токареву.
Я человек пунктуальный как немец, хоть и грузин. И Токареву предупредил: у меня в группе никто никогда не опаздывает. И она приходила ровно к девяти, и ни разу не опоздала.
Работали мы примерно месяц, сценарий стал крепче, и объединение его приняло и решило запустить в производство. Руководили объединением 'Слово' Алов и Наумов. Я пошел к ним и попросил дать постановку фильма 'День без вранья' моему другу Александру Серому, который тогда был без работы. Они сказали - нет, они дадут постановку своему другу Кореневу, который тогда был тоже без работы. Поскольку объединением руководили они, их слово перевесило. Коренев картину снял, и ее положили на полку: 'Что значит 'День без вранья'? А в остальное время что, Советская власть врет?'
С Шуриком Серым мы учились на режиссерских курсах, но он не доучился - вместо дипломной работы получил срок. Он приревновал свою невесту Марину к одному человеку, избил его, и тот попал в больницу с серьезными травмами. И Шурику за нанесение тяжких телесных повреждений дали шесть лет.
Освободился он досрочно, через четыре года. Марина ждала его, и они поженились. И теперь ему надо было помочь - пробить постановку фильма. Нам с Таланкиным и другим нашим сокурсникам - Туманову, Щукину, Захариусу - удалось уговорить начальство, и Серый снял на Одесской киностудии фильм 'Иностранка'.
Фильм приняли плохо. И когда мы опять пришли, нам сказали: 'У нас и так в кино много серого'.
Я понимал, что если у Шурика будет твердый, 'верняковый' сценарий, то появится шанс, легче будет разговаривать с начальством. Когда Алов с Наумовым меня бортанули, я предложил Токаревой написать для Шурика сценарий. Она согласилась, я познакомил ее с Серым. Токарева предложила экранизировать свой рассказ 'Зануда'. Но я возразил: по нему трудно сделать сценарий, который понравился бы наверху, и предложил им сюжет, который когда-то оговаривал с Валентином Ежовым: человек заставляет работать жуликов, убеждая их, что они не работают, а воруют. Серый и Токарева сказали, что подумают.
А через день они пришли и сказали, что решили писать на мой сюжет, но никак не получается начало:
- Давай начало напишем вместе.
Токарева села за машинку, и мы начали:
'По желтой среднеазиатской пустыне шагал плешивый верблюд. На верблюде сидели трое в восточных халатах и тюбетейках. За рулем (то есть у шеи) восседал главарь - вор в законе и авторитете по кличке Доцент. Между горбами удобно устроился жулик средней руки Хмырь, а у хвоста, держась за горб, разместился карманник Косой.
А на следующий день (ровно в девять) - звонок в дверь. Токарева.
- Я не опоздала? - спрашивает.
Потом явился Серый. Я, выпендриваясь перед Токаревой, очень старался придумывать смешное, и Вика хохотала так, что у собаки, которая дышала воздухом на соседском балконе, через неделю случилось нервное расстройство. Хозяева вызвали доктора. Доктор выписал собаке успокоительные капли и велел на балкон ее больше не выпускать.
Мы писали комедию. И я впервые дал себе волю - вставлял в сценарий проверенные репризы, - те, что всегда вызывают смех: двойники, переодевание мужчин в женское платье и т. д. И потом сценарий 'Джентльменов удачи' расходился как бестселлер (кстати, во многом и благодаря Виктории Токаревой - так она лихо его записала). Напечатали восемьдесят экземпляров на 'Мосфильме' для актеров, а через день уже нет ни одного - все растащили. Еще напечатали - опять растащили. А потом мне позвонил знакомый из Министерства обороны и попросил дать почитать сценарий.
- Какой?
- Джентльмены. Сейчас был у начальника, он читает и ржет как лошадь.
- Так возьми у него!
- Там знаешь какая очередь! Замы!
- А как сценарий попал в ваше министерство?
- А черт его знает! Принес кто-то.
Это, оказывается, Серый дал почитать сценарий соседу-военному.
Сценарий писали на актеров: Доцент - Леонов, Косой - Крамаров, Хмырь - Вицин, а Али-баба - Фрунзик Мкртчан. Но выяснилось, что Фрунзик сниматься не сможет (у него на выходе спектакль).
Я уже писал, что консультантом у нас был полковник МВД Голобородько. Голобородько принимал в фильме горячее участие - ему нравилось, что он занимается кино. Каждый день звонил и спрашивал: 'Как дела?' Когда он узнал, что Фрунзик не сможет сниматься, то сказал, что попробует утрясти этот вопрос. На следующий день из Еревана звонит мне Фрунзик в истерике:
- Гия, скажи милиции, что я не нужен! Мне ихний министр два раза звонил, сказал, что очень просит. Если откажусь - обидится, и ГАИ меня на каждом шагу штрафовать будет.
И мы сказали Голобородько, что Фрунзик уже не нужен. И пригласили Радика Муратова, который прекрасно сыграл Али-бабу.
На 'Джентльменах удачи' я был худруком, - это было обязательное условие начальства. Но режиссером фильма 'Джентльмены удачи' был Александр Иванович Серый. И только он.
После 'Джентльменов удачи' Шурик снял 'Ты мне, я тебе' по сценарию Григория Горина. Но еще во время съемок 'Джентльменов' у него обнаружили тяжелую болезнь - лейкемию. Болезнь все прогрессировала, ему становилось все хуже, и он застрелился, - чтобы не мучить близких и не мучиться самому.
А 'Джентльмены удачи' до сих пор - шлягер. И я сам смотрю его каждый раз с удовольствием.
Метаморфозы
После 'Джентльменов удачи' я опять сходил к Баскакову. Тот откровенно сказал, что после 'Тридцати трех' с сатирой меня никто не запустит, и посоветовал снять что-нибудь другое.
У Роберта Шекли есть рассказ. На далекой Планете живет колония поселенцев, живут мирно и патриархально, занимаются сельским хозяйством. Прилетели давно, ракета сломалась, никакой связи с Землей нет. И вдруг заработал аппарат связи - с Земли летит инспектор. А правила для инопланетных поселенцев суровые: если их жизненный уклад не соответствует инструкции, и планету, и ее обитателей уничтожают. По инструкции обязательно должна быть тюрьма. Поселенцы в небольшом доме поставили решетки на окнах, а преступником назначили одного малого, обязав его что-нибудь своровать. Малый идет, а за ним следом - толпа: всем интересно, как воруют. Но мэр сказал, что воровать надо, когда никто не видит, иначе это не воровство. Все отвернулись - малый взял что-то чужое.
Дальше стали изучать инструкцию. Выяснили - на Планете для убийц должна быть смертная казнь. Значит, нужен убийца. Мэр пришел к тому же малому, принес нож и сказал: 'Убей меня. А то всех уничтожат'. Малый заплакал и убежал в лес. А когда на Планету приземлился корабль и из него вышел инспектор, малый выскочил из леса и убил инспектора.
Мне давно хотелось снять по этому рассказу фильм. Но как снимать - я и тогда не знал, и сейчас не знаю. Идея у Шекли отличная, но, кроме идеи, на экране должна быть какая-то жизнь, характеры, конфликты... Я позвонил Фазилю Искандеру, - вот с ним у меня, наверное, получится сделать по этому рассказу сценарий. Встретились в Доме литераторов. Я пересказал ему рассказ - энтузиазма у Искандера мое предложение не вызвало.
- Оставь в покое Шекли, - сказал он. - Сними лучше 'Сандро из Чегема', у тебя получится.
Но тогда я вдолбил себе в голову Шекли и ни о чем другом думать не мог. Кем же мне эту Планету населить?
Любимой книгой моей мамы был роман французского писателя Клода Телье 'Мой дядя Бенжамен' (в первый раз я ее прочитал в пятом классе, а потом часто перечитывал). И мне в голову пришла идея: на ту Планету поселить героев этого романа. Но французов я плохо знаю... А пусть вместо французов они будут грузины!
Попробовал. Оказалось - не так уж трудно. Герои, став грузинами, стали походить на моих друзей, родственников и знакомых. Бенжамен напоминал мне моего друга, поэта и критика Гурама Асатиани, лекарь Менски - моего дядю, среднего брата мамы, Левана Анждапаридзе, сестра Бенджамена - мою сестрицу Софико Чиаурели... Все хорошо, только сюжет рассказа Шекли мешал. Эти грузины никак в него не вписывались, - плевать им было и на инструкции, и на инспектора. Они жили как хотели, ссорились и мирились, кутили и пели. А что если забыть и про Планету, и про инспектора, и про Шекли и действие романа перенести в Грузию?
Резо Габриадзе
Я взял книжку под мышку и полетел в Тбилиси.
Прилетел, позвонил режиссеру Эльдару Шенгелая и сказал, что мне нужен грузинский сценарист. Эльдар назвал мне фамилии трех возможных сценаристов (одного из них, Резо Габриадзе, выделил, он с ним работал, двух других знал меньше):
- А в общем, приходи завтра на студию, и я тебя со всеми познакомлю. Завтра привезут бочковое пиво, и они все обязательно появятся.
Первым, на мое счастье, за пивом пришел Резо Габриадзе. А других я ждать не стал и вручил ему книжку.
Резо роман очень понравился, и мы стали писать сценарий. Через несколько дней Резо спросил:
- Гия, скажи, а о чем наш сценарий? Меня спрашивают, а я никак не могу сформулировать.
- И я не могу.Скажи, что заранее никогда не говоришь, о чем фильм, - это плохая примета. А когда фильм выйдет, критики напишут, а мы запомним.
Между прочим. Я никогда не пытаюсь объяснить в нескольких словах, о чем снимаю фильм. Потому что тогда зачем снимать? Проще написать несколько слов в газету.
Когда мы с Таланкиным снимали 'Сережу', то все время пытались сформулировать: о чем фильм? 'Дети - наше будущее. Какими будем мы, такими будут и наши дети'... И другую такую же муть.
В Краснодаре на съемку приехал корреспондент. Хотел взять у нас интервью: 'О чем фильм?' Мы попросили подождать до конца рабочего дня. Корреспондент отошел к осветителю и спросил его: 'О чем фильм?'
- Одна баба с ребенком вышла замуж. Родился второй ребенок. Мужа куда-то переводят, и она уезжает с ним. Второго ребенка забирает, а первого оставляет. И первый переживает, плачет. А муж - хороший мужик оказался, сказал: 'А пошли вы все!' И взял мальчишку.
Коротко и ясно.
(Кстати, про 'Не горюй!' много писали, но ни один критик так и не сформулировал, о чем фильм.)
Той осенью в Тбилиси я жил в гостинице 'Сакартвело' в 501-м номере. (И номер до сих пор помню! Еще помню горничную Терезу, которая убирала нашу комнату.) Комната была солнечной, на пятом этаже, а вид из окна - на черепичные крыши и зеленые дворики.
Резо приходил ровно в восемь утра. Мы работали до часу, потом делали перерыв на обед, а после обеда гуляли по старому городу. Примеряли прохожих к нашим персонажам. Заглядывали в подъезды, Резо обращал мое внимание на кованые решетки балконов, на старинные дверные ручки и вообще обращал мое внимание на такие детали, которые я без него не заметил бы. (У Резо особый взгляд на мир. Когда он после перестройки приехал в Москву и его спросили, изменилась ли столица, он сказал, что да, очень. Стало намного меньше воробьев и намного больше генералов.)
Заходили в музеи. В одном из них обнаружили старые фотографии улиц и духанов Тифлиса. У духанов были поэтические названия: 'Не покидай меня, голубчик мой', 'Не горюй!', 'Сам пришел'. И мы долго никак не могли решить, как назвать фильм: 'Не горюй!' или 'Сам пришел'. Пока фильм назывался 'Сам пришел', духан в черепичном городке был 'Не горюй!'. В конечном варианте победил все-таки 'Не горюй!', а название 'Сам пришел' мы оставили для духана.
После прогулки мы возвращались в гостиницу и опять садились за работу. Пока нас не было, Тереза убирала номер, - все блестело чистотой, но в то же время все было на месте. Если наш исписанный листочек упал на пол, там мы его и находили - Тереза протирала пол, а потом клала листок точно так же, как он лежал.
Обедать мы ходили в верийскую баню: там в буфете были настоящие сосиски из мяса (буфетчик Аристофан утверждал, что в Грузии сосиски из настоящего мяса только у него в бане и в буфете ЦК). И еще часто там бывало настоящее бочковое пиво. А иногда вместо обеда перекусывали горячими пирожками с картошкой (настоящей), которыми возле нашей гостиницы с лотка торговала жена буфетчика Аристофана рыжая Роза, и запивали их сладкой водой 'Лагидзе'.
Работали мы до девяти вечера, а потом отправлялись на чай к моему приятелю Гие Бадридзе читать то, что написали за день. Или шли на чай к Верико и расспрашивали дядю Мишу Чиаурели о старом Тифлисе. Честно сознаюсь, кое-что из его рассказов я позаимствовал для своих фильмов. А один, 'Похороны директора', почти прямо так и вошел в фильм 'Не горюй!'.
Из того, что мы тогда написали, в сценарий вошло не так уж и много - от многих придумок пришлось отказаться. Но осталась сама атмосфера того Тбилиси: и солнечная осень в старом городе, и черепичные крыши под окном, и доброжелательность, и легкомыслие, и вечера в доме Верико, и застолья в гостях - без всего этого фильм не получился бы таким, каким получился.
Сценарий мы писали долго. Осенью в Тбилиси, зимой в Москве, у меня дома. В комнате было накурено так, что мы друг друга с трудом различали (кто-то сказал Габриадзе, что сигары курить менее вредно, чем сигареты, и мы перешли на сигары. Курили их как сигареты). Выходили на улицу проветриться - слякоть, злые прохожие, машины... Минуты три пройдемся, и Резо говорил: 'Давай вернемся обратно в наш черепичный городок'.
Потом писали под Москвой, в Доме творчества Болшево. А весной я заболел и угодил в Боткинскую больницу, - Резо приходил ко мне, и мы писали в больнице. И потом еще дописывали по ходу съемок - снимали в Грузии.
Между прочим. Над сценарием 'Кин-дза-дза' мы с Резо тоже работали так много и долго, что я потерял счет времени.
- Резо, сколько мы пишем этот сценарий? - спросил я.
- Посмотри в окно. Милиционера видишь? - сказал Резо.
Напротив гостиницы, где мы работали, было посольство, и там у ворот дежурил милиционер.
- Вижу.
- Какой у него чин?
- Старший лейтенант.
- А когда мы начинали, он сержантом был. Вот и считай.
Похороны директора
Из рассказов Чиаурели. В тридцатых годах директор Тифлисской киностудии тяжело заболел и врачи сказали, что жить ему осталось мало. Тогда директор вызвал к себе в больницу членов партийного бюро, чтобы обсудить порядок своих похорон.
Согласовали, кто напишет некролог в газету (тут же набросали проект некролога), кто будет распорядителем на похоронах, кто будет выступать на гражданской панихиде во дворе киностудии, а кто скажет речь над гробом на кладбище (место в Пантеоне - самом престижном Тбилисском кладбище - директор себе уже пробил), утвердили эскиз гроба, решили, что музыка будет европейская - пожарный духовой оркестр и национальная - зурна, доли (барабан) и певец Рантик из хинкальной на Плехановской.
Обсудили также, кого из начальства пригласить на поминки, как их рассадить и кто будет тамадой. (Тамадой утвердили Михаила Чиаурели.) Дошли до обсуждения маршрута траурного кортежа.
- Пойдем по Верийскому мосту, - говорит директор, - потом по Головинскому проспекту, потом по...
- По Головинскому не сможем, - сказали ему, - Там сейчас все перерыто - трамвайные рельсы кладут. Можно по Плехановской улице.
- Нет, - категорически отказался директор. - По Плехановской не хочу!
И прожил еще пять лет.
А был ли шарманщик?
Пока мы писали сценарий, в жизни Резо произошло еще одно важное собы-
тие - Резо женился на Крошке, племяннице художника фильма Мамочки.
Между прочим. В Тбилиси многих зовут по прозвищу. Крошку все время так и зва-
ли - Крошка. И когда я добрался в книге до этого места, то позвонил Резо - выяснить, как Крошку зовут на самом деле.
- Лена, - подумав, сказал Резо.
- Ты уверен?
- Уверен.
- А ты ее когда-нибудь так называл?
- Видел. В паспорте написано.
Так что если Крошку зовут как-нибудь по-другому, я не виноват.
Свадьбу справляли в маленькой двухкомнатной квартире Крошки. А Тамаз Мелиава сделал молодоженам подарок - привел шарманщика из духана. В квартире шарманщик всем мешал, и Тамаз вывел его во двор и усадил на ветку дерева напротив раскрытого окна. Шарманку ему туда подали на веревке, он заиграл и запел.
('Оседлав толстый сук старого вяза, шарманщик Сандро крутил шарманку и пел, дирижируя себе ногами' - так написали мы в сценарии.)
Я никак не мог вспомнить, - то ли сначала мы написали этот эпизод, а Тамаз потом воплотил его в жизнь, то ли мы перехватили идею у Тамаза. Позвонил в Тбилиси Резо. И Резо сказал, что на свадьбе, как он помнит, вообще никакого шарманщика не было, а Тамаз привел не шарманщика, а пожарный оркестр, который играл на плоской крыше дома напротив. Хотя...
- Подожди. Я у Крошки спрошу, - сказал Резо.
Крошка взяла трубку и сказала, что на свадьбе не было ни шарманщика, ни пожарного оркестра. Во дворе, в беседке, играл скрипичный квартет, - друзья Мамочки. А Тамаз Мелиава привел на свадьбу не музыкантов, а съемочную группу из Латвии. Она все точно помнит потому, что, когда всю группу рассадили, для нее и Резо места уже не осталось и все оставшееся время они стояли.
Между прочим. Случай с шарманщиком далеко не единственный. Каждый раз, когда я начинаю работать над фильмом, у меня реальность путается с вымыслом. Вот, например, во время съемок того же 'Не горюй!' произошел такой случай.
Снимали сцену встречи Бенжамена (Кикабидзе) и Луки ( Кавтарадзе) с русским солдатом (Леонов) на мосту возле духана 'Сам пришел'. Снимали монтажно: отдельно мост, отдельно духан. Мост - возле Гори, духан - под Тбилиси. Юсов, когда снимали мост, говорит Кикабидзе:
- Буба, посмотри налево, на духан.
- Вадим, духан не слева, духан справа, - говорю я. - Пусть он посмотрит направо.
- Почему направо? Налево по свету лучше.
- Но духан справа!
- Почему справа?
- Потому что он всегда там был!
- Где он всегда был справа?
И тут до меня дошло, что духан 'Сам пришел' я не видел возле моста ни справа, ни слева. Это все существовало только в моем воображении.
Гадасаревиа
Не думаю, что кто-нибудь внимательно читает титры, где перечислены фамилии актеров, занятых в эпизодах. Но если бы кто-нибудь читал, то обязательно обратил бы внимание: в 'Не горюй!' и во всех последующих фильмах в титрах эпизодников стоит фамилия Р. Хобуа. На моей памяти это заметили только три человека: сам Рене и монтажеры - Таня Егорычева и Лена Тараскина.
- А кого у нас играет Хобуа? - спросила Таня Егорычева на двадцатом году работы со мной, когда приклеивали финальные титры к фильму 'Паспорт'. (Таня монтировала 'Совсем пропащий', 'Афоня', 'Осенний марафон', 'Слезы капали', 'Кин-дза-дза', 'Паспорт'.) А Лена Тараскина засекла его на третьем фильме ( она работала со мной на 'Насте', 'Орле и Решке' и 'Фортуне').
А никого у меня Рене Хобуа не играл.
В один из выходных Вахтанг Абрамашвили пригласил нас на завтрак, на жареные хинкали. Оказалось, что завтракать с нами будет и отец Вахтанга - дядя Гриша. И мы поняли: завтрак затянется.
Дядя Гриша чтил традиции и обязательно произносил все тосты, положенные при грузинском застолье. И ритуал занимал минимум три часа.
Между прочим. Был такой случай: дядя Гриша улетал в командировку, Вахтанг его провожал. Самолет задерживался, и они зашли в ресторан перекусить. Там оказался кто-то из друзей дяди Гриши и прислал им бутылку вина. Ну не пить же молча, и дядя Гриша начал произносить тосты... И заказал еще вино. Объявили посадку на самолет, но нарушить ритуал дядя Гриша не мог: 'Если уж начали, надо довести до конца'. И самолет улетел без них.
После 'завтрака' у Вахтанга мы с Резо вернулись в гостиницу. Поднялись ко мне в номер. И тут я сообразил, что дверь захлопнул, а ключ забыл в комнате. Пошли к дежурной по этажу. У дежурной запасного ключа не оказалось, и они с Резо пошли к администратору. А меня дежурная усадила на свое место - караулить этаж.
Сижу и насвистываю по привычке. Из лифта вышли четверо. Трое - здоровые, как шкафы, а один поменьше - скорее не шкаф, а этажерка. Подходят ко мне:
- Ключ от пятьсот семнадцатого, - сказал самый большой шкаф.
- Не могу. Ящик заперт.
- Так открой!
- Не могу. Я не дежурный.
- А чего тут уселся?
- Попросили и сижу, - я отвернулся, посмотрел в окно и опять стал насвистывать.
- А чего свистишь? - спросил не самый большой шкаф.
- Хорошее настроение.
- А чего это у тебя хорошее настроение?
- Выпил.
- И сколько стекляшек ты выпил?
- А что такое стекляшки?
Разговор шел по-грузински. Что бутылки на жаргоне 'стекляшки', я действительно не знал.
- Сейчас он скажет, что живет в Москве и по-грузински не все понимает! - сказал не самый большой шкаф.
- Да, я живу в Москве и по-грузински не все понимаю.
- Сейчас он скажет, что режиссер Георгий Данелия, - сказал не самый большой шкаф.
- Да, я режиссер Данелия.
- Давай выкинем его в окно, - предложил самый большой шкаф.
- Подожди. А вдруг он правда тот Данелия. Пусть документы покажет, - сказал маленький шкаф, который этажерка. - Слышишь? Покажи документы!
- Документы в номере.
- Пошли в номер.
- Ключ потерял.
В окно меня не выкинули только потому, что тут появились горничная и Резо. Мы с Резо повели шкафов ко мне в номер, я предъявил паспорт.
- Действительно, Георгий Данелия! - обрадовался маленький шкаф.
- Ты прописку, прописку у него посмотри! - сказал большой.
Когда шкафы установили, что я тот самый московский режиссер Георгий Данелия, то повели нас в ресторан пообедать и отметить встречу. Шкафы оказались командировочными из Зугдиди. Самый большой был начальником ГАИ, а этажерка - строителем. После обеда Резо стал звать всех в номер послушать сценарий: 'Нам важно мнение простого зрителя'. Но шкафы сказали, что русский не очень понимают, и быстро слиняли, не ушел только этажерка - это и был Рене Хобуа.
Часов до девяти мы читали ему сценарий, а он серьезно слушал и кивал. Когда мы спрашивали: 'Ну как?', он говорил: 'Гадасаревиа!' (По-грузински это означает: так хорошо, что с ума сойти можно!)
А в девять мы были приглашены на банкет: свекра моей двоюродной сестры Кети избрали в Академию наук. И мы взяли Рене с собой.
На следующий день рано утром позвонил Гурам Асатиани и пригласил нас на хаши, который грузинские писатели устраивали в честь приезда Беллы Ахмадулиной. И мы разбудили Рене и взяли его с собой на хаши. А после хаши мы пошли обедать к Верико - вместе с Рене.
Потом Рене порывался уйти, но мы его не отпустили: 'Нам же важно мнение простого зрителя!' И заставили слушать другой вариант сценария. Потом спросили, какой ему больше нравится. Рене тут же сказал:
- Гадасаревиа!
- Ромели (который)? - спросил Резо.
Рене подумал и сказал:
- Ориве (оба)!
Вечером в тот день на фуникулере был банкет по случаю юбилея красавицы актрисы Медеи Джапаридзе. И мы, конечно, повели туда и Рене.
А во время банкета Гия Бадридзе сказал, что пора идти в гости к Нани Брегвадзе, она просила его нас привести... Мы пошли. По дороге Бадридзе куда-то потерялся, Рене тоже хотел потеряться, но мы его выловили и к Нани пришли втроем: Резо, я и Рене Хобуа.
Открыла мама Нани в ночной рубашке. Мы поняли, что никто нас не ждет, извинились и хотели уйти, но мама закричала:
- Нани! К нам Резо и Гия Данелия пришли!
Нас усадили за стол, мама принялась что-то готовить, а Нани быстренько оделась, привела себя в порядок, села к роялю и начала петь. А мы говорили тосты и пили шампанское.
Когда вышли от Нани, я вспомнил, что у Рамина Рамишвили, мужа моей сестры Марины, есть бочонок хорошего имеретинского вина. И он обидится, если узнает, что мы были рядом и не зашли. И мы пошли к Рамину. И там тоже все проснулись, оделись и тут же накрыли стол. Когда уходили, Рамин пригласил всех сегодня же на обед.
А на следующее утро мы с Резо решили - хватит! Пора взяться за ум и начать работать. Для начала стали наводить порядок в хозяйстве. Разложили на подоконнике эпизоды на три стопки. Первая - самая тоненькая - эпизоды, которые пока вошли в фильм. Вторая - побольше - варианты этих эпизодов. Третья - очень толстая, сантиметров восемь - эпизоды, которые пока не вошли в фильм.
- Надо посчитать, где сколько страниц, - сказал я. - Чтобы знать коэффициент полезного действия.
- Это долго, - сказал Резо. - Пошли лучше в буфет и взвесим.
Мы пошли в буфет и там на весах, что стояли на стойке, взвесили. Первая стопка весила (у меня записано) 320 граммов. А вторая и третья вместе - 4 кг 200 г. (На 'Кин-дза-дзе' запас был намного больше, что-то около пяти кило.)
Вернулись в номер. Подумали и решили, что кое-что из запасов можно вернуть в основной вариант (грамм сто пятьдесят, не больше). Стали отбирать. Стук в дверь, пришел Рене. Рене извинился, что опоздал:
- У доктора был.
И Рене вручил нам справку от врача: 'Рене Хобуа строго запрещается употреблять любые алкогольные напитки'.
И Рене опять извинился и сказал, что пойти с нами на обед к Рамину не сможет.
Мы сказали, что, во-первых, Рамину мы уже позвонили и попросили отменить обед. А во-вторых, мы сами тоже с сегодняшнего дня не пьем.
- Садись, послушай сцены, которые в сценарий пока не вошли.
- Извините, а можно я не буду слушать? - робко спросил Рене.
- Почему? Нам важно знать мнение простого зрителя, - сказал я. - Мы что-то выкинули. А может, именно это для зрителя самое интересное. Садись и говори, что нравится, а что нет.
- Извините, - сказал Рене. - я не смогу вам помочь. Я по-русски плохо понимаю. Особенно когда читают написанное.
- Если не понимал, зачем хвалил? Зачем говорил 'гадасаревиа'? - спросил я.
- Такие люди написали. Конечно, гадасаревиа! Сейчас извините, что не могу слушать, - выхода нет!
Рене приехал из Зугдиди выбить в тресте какие-то стройматериалы - в благодарность какому-то чмуру. И из-за нас все никак не мог туда попасть. А сегодня последний день - чмур завтра уходит в отпуск, и надо будет искать другого чмура. И еще неизвестно, сколько этот другой запросит. А на стройке в Зугдиди Рене со стройматериалами ждут сто человек.
Рене ушел. А Резо сказал:
- Слушай, он столько с нами мучился и терпел. А мы ему даже спасибо не сказали. Давай напишем Рене в титрах, в эпизодах. Он посмотрит у себя в Зугдиди картину, и ему будет приятно.
И с тех пор я все время пишу в титрах Р. Хобуа.