Георгий Данелия.
"Безбилетный пассажир".
Короткие истории из жизни кинорежиссёра Ч.12

Главная Предисловие Стихи Проза Фотоальбом Статьи Книги Выступления Подражания Антигарики Гимн Игорю Губерману
Гостевая Форум Голосования Друзья Новости Автор сайта Апофеоз тщеславия

Используете ли Вы программы для блокирования банеров, счётчиков и PopUp?
Да, постоянно
Да, часто
Да, иногда
Блокирую только PopUp ("Выпрыгивающие окна")
Нет, не использую
Впервые слышу о таких программах
Другое
Результаты

Поиск по сайту
:: www.yandex.ru ::

01 02 03 04 05 06 07 08 09 10 11 12 Статья об авторе

    Князь Кобулов

    В сцене тризны благородный старик говорит, обращаясь к Луке: 'Прекрасные поминки, не правда ли?'

    Старика сыграл князь Кобулов.

    Он был настоящий князь. До революции служил в Преображенском полку, после революции его каким-то чудом не расстреляли и приютили на 'Грузия-фильме'. Он числился консультантом - по костюмам, по манерам, по упряжи, а иногда и снимался в массовке.

    Когда Кобулов появился у нас на съемочной площадке, то первым делом взял меня под руку, отвел в сторонку и доверительно сообщил:

    - Георгий Николаевич, вы не думайте, что Распутина убил Юсупов. Юсупов ни при чем. Распутина убил Пуришкевич. Клянусь честью!

    И с этой фразой он подходил ко мне всякий раз, когда считал, что я свободен. Например, когда на съемочную площадку доставили омнибус, а у него не крутились колеса. Пока ассистенты пытались с омнибусом что-то сделать, я стоял и чуть не лопался от злости. Или когда Закариадзе отказался сниматься, а я сидел и думал, кем его заменить. И когда в горах выпал снег - что очень редко бывает - и надо было срочно снимать, наш 'лихтваген' забуксовал, застрял в снегу - ни туда ни сюда. Машина тяжелая, мы стояли и решали, как ее вытаскивать, - может, вездеход у военных попросить? А тут ко мне опять князь Кобулов с версией о невиновности Юсупова. И опять клянется честью. Я не выдержал и тоже поклялся честью, что никогда, ни при каких обстоятельствах, больше не буду думать, что Юсупов убил Распутина. Никогда!

    Князь поверил мне и больше с этим вопросом не возникал.

    Из рассказов Чиаурели. Спиртное князю было противопоказано - выпив рюмочку-другую, он совершенно терял над собой контроль. Еще до революции он, позволив себе в буфете на балу две рюмки водочки, устроил страшный скандал. С тех пор он не пил.

    После того, как Кобулов проработал на киностудии несколько месяцев, жена ему сказала, что нужно пригласить в гости студийное начальство: 'У них так положено. Когда они для тебя что-то делают, ты потом должен обязательно их угостить'.

    Кобулов занял денег, купил продукты, привез из деревни бочонок хорошего вина и позвал в гости директора студии, парторга и ведущих режиссеров. Поднимали бокалы за Советскую власть, за советское кино, за Советскую Грузию, за дружбу между русским и грузинским народом...

    Чтобы перелить вино из бочонка в кувшин, надо немного вина отсосать через трубочку. Кобулов на кухне отсосал вино через трубочку и наполнил большой кувшин вином. Когда его допили, снова пошел на кухню, и опять отсосал вино и наполнил кувшин. А в третий раз, когда Кобулов пошел на кухню за вином, вернулся уже без кувшина, но с маузером в руке. Остановился в дверях и скомандовал:

    - Встать! Считаю до трех! Раз! Два!

    Все встали.

    - В одну шеренгу становись!

    Все выстроились.

    - Нале-во! Большевистская сволочь, из моего дома к (такой-то) матери шагом марш!

    И все оказались на улице.

    В этот же день на студии собрали партбюро. Начали с гневных речей, а потом подумали... Жалко дурака! И решили: маузер считать не огнестрельным оружием, а реквизитом (поскольку в нем не было ни пружины, ни бойка), с киностудии князя не увольнять, но категорически запретить ему пить и перевести из консультантов в конюхи (временно).

     

    Не халтурщик

    'Донеслась бравая песня, и из-за поворота вышел старый русский солдат в обтрепанном мундире. Рядом с ним гордо гарцевал маленький лохматый пес...'

    (фрагмент из сценария).

    Нужна собака на роль пса. Вызвали дрессировщика. Приехал серьезный мужчина в очках, похожий на научного работника. Достал бумагу, ручку и начал задавать вопросы.

    - Собака породистая или дворняга?

    - Наверно, дворняга, - сказал я.

    - Стопроцентная дворняга или метис?

    - Стопроцентная.

    - Грузинская или турецкая?

    - А бог ее знает. Русская, наверное.

    - Давно в Грузии живет?

    - Не думаю... Солдат - кочевник, то в Крыму, то в Болгарии...

    - Команды даем на русском или на болгарском?

    - На русском.

    - Сангвиник или флегматик?

    - Кто?

    - Пес.

    - Флегматик.

    - Городская или деревенская?

    - Деревенская.

    Все тщательно записав, дрессировщик попросил, чтобы ему на два дня выделили машину:

    - Поезжу по деревням, поищу собаку.

    - Зачем по деревням? А в Тбилиси, что, собак нет?

    - Вы горожанина от крестьянина отличите? - строго спросил дрессировщик.

    - Да.

    - Вот и собаки деревенские отличаются от городских. А халтурить я не привык.

    Выделили ему машину, и он исчез на два дня. На третий появился:

    - Мне надо, чтобы вы поехали со мной. Я вам покажу кандидатов.

    Времени у меня не было, и я сказал, что доверяю его профессиональному чутью. Главное - чтобы собака бежала за актером.

    Но дрессировщик стоял на своем:

    - Давайте работать как положено. А если вам нужна халтура, обратитесь к другому дрессировщику.

    Пришлось поехать. Я попытался утвердить первого же кандидата, но дрессировщик сказал, что торопиться не надо, лучше посмотреть остальных. Пусть сейчас потратим несколько часов, зато потом все будет качественно. В конце концов утвердили мы на роль небольшую рыжую собачку.

    - Как сцены снимать будем? - спросил дрессировщик. - По порядку?

    - По порядку.

    Дрессировщик попросил снять ему комнату в той деревне, где жила собака. Комнату нашли, и он приступил к работе.

    Тут пришла телеграмма от Бондарчука, потом приехал Леонов, - в общем, все планы поменялись, и начали мы снимать со сцены в духане. Привезли на машине дрессировщика с собакой. Тянут деревенскую собачку из машины, а она со страху не идет - ползет. Когда дотащили ее до декорации духана и посадили за стол, она описалась, положила голову на стол и с тоской смотрела на окружающих. Дрессировщик возмущается:

    - Вы снимаете не по графику. Сейчас собака подготовлена только к сцене на мосту. Духан мы еще не отрабатывали.

    - Ну так отработайте! - закричал Дато Кобахидзе. - Здесь написано: во главе стола, положив голову на тарелку, спал Шарик. Прикажите ему, чтобы спал!

    - На это нужно время. А халтурой я не занимаюсь.

    - Снимай так, - говорю Вадиму.

    Сняли крупно голову собаки на столе.

    - Теперь она должна по команде 'смирно!', покачиваясь, подняться и заме-
    реть! - Дато показал дрессировщику сценарий. - Вы это читали?

    - Читал.

    - Ну тогда что вы стоите? Делайте что-нибудь!

    - Еще раз повторяю: собака к этой сцене не готова.

    - Ну, пусть хотя бы голову поднимет, - сказал я.

    - Это невозможно! Я в халтуре участия принимать не буду! Не дождетесь! - разозлился дрессировщик и отошел.

    - Аферист! - крикнул Дато. И сказал Юсову: - Вадим Иванович, по моей команде включайте камеру.

    Он залез на осветительные леса, попросил осветителей, чтобы они держали его за ноги, свесился, крикнул: 'Камера!' - и начал громко мяукать.

    Собака посмотрела на Дато и жалобно завыла.

    - Снято, - сказал Юсов. - Съемка окончена.

    Чтобы успеть снять сцены с солдатом в те три дня, на которые смог приехать Леонов, мы работали на износ. В один день сняли проход по улице, подход к дому Бенжамена и духан. И вечером выехали в Гори, чтобы на следующий день с утра снять сцену на мосту. А пока снимали эту сцену, декорации духана должны были срочно переделать в столовую Бенжамена.

    В пять утра у моста стали гримировать актеров, ставить камеру, осветительные приборы.

    Ко мне подошел этот дрессировщик:

    - Георгий Николаевич, давайте решим, что будет делать собака.

    - Там написано. Должна бежать рядом с актером, - я насторожился: что еще придумает этот жулик. - Вы же утверждали, что к этой сцене собака готова.

    - Да, готова, - сказал дрессировщик. - А вот у меня такое предложение: когда солдат говорит 'Эрзерум - это он', Шарик встанет на задние лапы и отдаст Кикабидзе честь.

    - И она это сможет сделать? - недоверчиво спросил я.

    - Да.

    - Сегодня?

    - Я же сказал - к этой сцене мы готовы, - пожал плечами дрессировщик. И приказал: - Шарик, честь!

    Собака встала на задние лапы и подняла к уху переднюю.

    - Здорово, - удивился я.

    - Утверждаем?

    - К сожалению, это слишком. Не будет простой солдат так дрессировать собаку.

    - Почему? Этот пес побывал с ним и в Болгарии, и в Турции. Он же мог там чему-то научиться! Может быть, Шарик с самого начала идет за Леоновым на двух лапах?

    - Нет, не надо.

    - Ну, тогда пусть, когда Леонов скажет: 'Эрзерум - это он', Шарик хотя бы сделает сальто.

    - Не надо. Будет перебор.

    - Георгий Николаевич, это оправданно. Солдат же в отставке, денег у него нет, вот они с Шариком и подрабатывают выступлениями. Шарик, алле-оп!

    Собака сделала сальто.

    - Хорошо, большое вам спасибо, но не надо. Пусть собака просто бежит за солдатом.

    - Тогда зачем меня пригласили? В духане собака ничего не сыграла и здесь ничего не делает, - расстроился дрессировщик. - Дайте Леонову кусок колбасы в руку, она за ним и побежит. А я вам не нужен!

    Он отошел и до конца съемок сидел на другом берегу.

    А мы сняли сцену так, как он сказал: дали Леонову кусок колбасы - и собака за ним побежала.

    А как только собаку кончили снимать, дрессировщик забрал ее и уехал на маршрутном автобусе. И - вы не поверите! - даже за деньгами на студию не пришел, так обиделся.

     

    Дружба народов

    Съемочная группа 'Не горюй!' была смешанная: операторская группа и звуковики - с 'Мосфильма', а режиссерская группа и административная - грузины. Но работали дружно, - я давно заметил, что когда люди работают, то национальных проблем не возникает. Но недоразумения случались.

    Когда снимали в горах недалеко от Тбилиси, кто-то привозил еду с собой, а кто-то ходил обедать в ресторан. Вернулись из ресторана Юсов с женой, и Юсов мне говорит:

    - Мы уезжаем. Больше мы здесь работать не будем. Если грузины к русским так относятся, то и я не хочу про них кино снимать.

    Выяснилось, что Юсов в ресторане заказал потроха, и ему сказали - нет. А потом пришел Дато с ассистенткой-грузинкой, и им потроха подали.

    - Вадим, не горячись, - сказал я. - Что-то тут не то. Может, ты чем-то обидел хозяина?

    - Ничем я его не обижал. Просто я русский.

    Я пошел к хозяину ресторана.

    - Уважаемый, - сказал хозяин, - посмотри в меню. Там написано: 'Потроха - 37 коп.'. А я потроха покупаю на базаре, мне порция обходится рубль шестьдесят. И еще накладные, то, се... Два рубля. Грузин знает и платит два рубля. А русский или латыш не знает и платит как написано - 37 копеек. Зачем я буду ему подарки делать?

    Я все объяснил Вадиму. Он сначала не поверил. И вечером мы поставили эксперимент: Вадим пришел в другой ресторан и сказал официанту, как я научил:

    - Принесите что-нибудь хорошее. А сколько это стоит, я знаю.

    И официант кинулся выполнять заказ.

    Больше у Вадима Юсова в Грузии проблем не было.

    Проблема возникла у Евгения Леонова.

    ...Снимали под Гори сцену на мосту 'встреча Бенжамена и Луки с Солдатом'. В перерыве мы с Женей пошли в столовую, заказали суп харчо. На Леонова тут же уставился один из посетителей, милиционер лет пятидесяти, худой, лысый, в мятой, застиранной гимнастерке. Просто буравил его глазами. Леонов не выдержал и спросил:

    - Что?

    - Я тебя узнал!

    Женя улыбнулся - он привык, что его узнают. А милиционер достал наган и наставил его на Леонова:

    - Руки вверх!

    - Ты что, очумел? - спросил я. - Ты что вытворяешь?

    - И ты руки вверх! А то стреляю!

    Подняли мы с Леоновым руки.

    - Быстро на выход! А то стреляю!

    - Пошли, - говорю я Жене, - вдруг этот идиот и в самом деле выстрелит.

    И мы вышли из столовой и пошли по улице. Впереди мы с Леоновым с поднятыми руками, а сзади милиционер с наганом. Прохожие останавливаются, узнают Леонова, улыбаются, а кто-то даже аплодирует. Киношники дурака валяют!

    - Может, хоть руки опустить можно? - спросил я.

    - Молчать! А то стреляю!

    Так и пришли в отделение.

    - Вот он, поймал! - сообщил милиционер начальнику.

    - Опять? - устало спросил начальник. - У тебя глаза есть? Ты на фотографию посмотри: тот худой, высокий, а этот... - Начальник осекся. - Извините, вы не актер Леонов?

    - Да, это Евгений Леонов, - сказал я.

    Начальник за голову схватился:

    - Извините, товарищ Леонов! Он идиот! Он кретин! - И милиционеру: - Что ты вытворяешь! Ты что, хочешь, чтобы меня вообще посадили? Давай сюда револьвер! Немедленно! И разрешение на ношение оружия! Нет у тебя больше разрешения! - И Леонову: - Товарищ Леонов, тысячу раз извините! Сбежал из тюрьмы особо опасный преступник, по национальности - русский. И этот осел решил выслужиться, вы - уже пятый русский, которого он приводит! Вчера ученика девятого класса при-
    вел. - И заорал на милиционера: - Сколько можно тебе повторять, ишак, что рус-
    ский - это не особая примета! Русский - это национальность!

    Чтобы загладить проступок подчиненного, начальник пригласил нас пообедать и выпить по стаканчику в столовой. Пить мы не могли - у нас съемка. Но кроме харчо нам в столовой на сей раз подали и жареного поросенка. (Милицейский начальник - везде фигура.)

    ...И еще одна небольшая проблема возникла, когда прилетела Настя Вертинская (Настя - по матери грузинская княжна - играла дочь Левана-Закариадзе). Я встречал Настю в тбилисском аэропорту и, когда увидел, испугался: в Москве в моду входили мини-юбки, и Настя надела не просто мини, а супермини. А до Тбилиси мода на мини еще не докатилась. К ней теперь охрану человек пять приставлять надо!

    До этого Закариадзе и Вертинская не виделись. Сцены дочери и отца мы снимали монтажно, Закариадзе отдельно и Вертинскую отдельно, потому что, когда снимали Закариадзе, Вертинская была занята в спектакле, а когда она освободилась, Закариадзе улетел на съемки в Италию. И вот, наконец, отец и дочь должны были познакомиться и сняться вместе.

    Когда Закариадзе приехал на репетицию в гостиницу и увидел в моем номере Настю в мини-юбочке, он вызвал меня в коридор и спросил сурово:

    - Кто эта девица?

    - Это ваша дочь.

    - В каком публичном доме ты ее разыскал?!

    - Сергей Александрович, это Настя Вертинская, дочь Александра Вертинского. Она играла Офелию в 'Гамлете' Козинцева.

    - Настенька! - потеплел Закариадзе. - Я ее на руках держал, когда она маленькая была! - и попросил: - Только ты ее на улицу в таком виде не выпускай! И еще - никому не говорите, что она мою дочь играет!

    А Мимино действительно приставил к Насте охрану и каждого охранника строго-настрого предупредил: на ноги актрисе не смотреть!

     

    Заработали

    Там же, в горах, мы набирали в массовку крестьян из ближайших деревень. А крестьяне под Тбилиси - люди состоятельные.

    Съемки идут девятый час, и массовку мы не щадим. И я спрашиваю у Дато:

    - А они знают, что мы платим всего по три рубля? Ты скажи еще раз, чтобы потом скандала не было.

    Дато объявил в рупор:

    - Массовка, имейте в виду! Три рубля, а больше ни копейки не можем!

    - А никто и не настаивает, - сказали крестьяне. - По три так по три.

    Собрали по три рубля, и староста массовки принес их Дато.

     

    Судьба

    Пришел ко мне человек лет сорока, представился и сказал, что у него сын окончил школу и хочет работать в кино. И ему хотелось бы, чтобы сын поработал в московской группе. Он понимает, что все места заняты, и сам будет давать директору деньги, чтобы тот выплачивал их сыну во время зарплаты. Я согласился.

    Но следующее утро на съемочной площадке появился худой парень с голубыми глазами и длинными черными волосами. Красивый - куда там Алену Делону! Вежливый, исполнительный. Он старательно и охотно выполнял все, что ему поручали. Но, поскольку конкретных обязанностей у него не было, чаще всего он сидел в сторонке, курил и наблюдал.

    В Тбилиси приехала сниматься Настя Вертинская. И после съемки она сказала, чтобы я был повнимательнее с этим длинноволосым юношей, он курит анашу. На следующий день во время перерыва я отвел парня в сторонку:

    - Ты что, куришь наркотики?

    - Да, - сказал он

    - Зачем? Это же очень вредно.

    - Я хочу стать режиссером.

    - А при чем здесь?..

    - Каждый настоящий режиссер должен принимать наркотики.

    - Ну, это не факт, - сказал я. - Я вот не принимал и не принимаю. Ну, что ты отвернулся?

    - Георгий Николаевич, - сказал парень, - если честно - ну какой вы режиссер!

    И он мне поведал, что еще не решил окончательно стать режиссером. Потому что, может быть, он поедет в Индию и станет там буддистом. 'Господи, - подумал
    я, - сколько мусора у парнишки в голове!'

    После работы в нашей съемочной группе его взяли на 'Грузия-фильм'. Он работал помрежем, ассистентом режиссера, иногда снимался. Я его видел в детективе Тито Калатозова (сына Михаила Калатозова) - там наш парень играл какого-то заросшего бородача.

    Года через три в моей московской квартире раздался звонок. Открываю. Стоит аккуратный молодой человек, по виду - молодой дипломат: в костюме, белой рубашке, при галстуке и коротко стриженный. Тот самый парень. Он приехал поступать во ВГИК и хотел бы со мной проконсультироваться.

    - А это вам, - он поставил на стул коробку с бутылками дорогого коньяка. - Папа просил передать!

    - Консультироваться приходи, - сказал я. - А это забери.

    Вернул ему коробку, и парень пошел вниз по лестнице. Не успел он спуститься на два пролета, как на моем этаже остановился лифт и из него вышли Бондарчук и чешский посол. А у меня ни грамма выпивки!

    - Эй! - крикнул я парню: - Подожди!

    Догнал его и взял пару бутылок (первая и единственная взятка в моей жизни).

    - Завтра заходи, я верну.

    Но он не пришел. И больше я этого парня не видел. Слышал, что во ВГИК он поступил, но не доучился и вернулся в Тбилиси. А еще мне рассказали, что через какое-то время он стал священником, служил в приходской церкви. А потом взял на себя чужую вину в серьезной политической истории (об этой истории я говорить не буду - слишком болезненная для многих тема). И его расстреляли.

    Уж лучше бы он в Индию тогда уехал, голубоглазый...

     

    Амаркорд

    Фильм 'Не горюй!' первым, как всегда, смотрел ОТК (отдел технического контроля). Сдавала фильм звукооператор Инна Зеленцова. Вышла после просмотра и сообщила:

    - Минервин сказал, что картина гениальная.

    Приятно. Минервин - опытнейший звукооператор.

    И дальше всем фильм нравился. Не понравился 'Не горюй!' только троим - одной красивой художнице (она полюбила меня за смелость после фильма 'Тридцать три', а после 'Не горюй!' разлюбила) и двум кинорежиссерам - Леониду Гайдаю и Сергею Параджанову.

    С Гайдаем я дружил. Мне нравилось то, что он делал. У Леонида Гайдая особый дар. Его иногда обвиняли в том, что он ничего нового не придумывает, только берет и использует трюки немого кино, - но многие пробовали использовать трюки немого кино - и ни у кого, кроме Гайдая, ничего путного не получилось.

    Гайдай мне после просмотра в Доме кино сказал, что я зря смешал два жанра. Если бы у меня в фильме люди не помирали, могла бы быть хорошая комедия.

    Сергей Параджанов позвонил мне и спросил, где можно посмотреть 'Не го-
    рюй!' - ему интересно, как я французский материал в Грузию перенес. Я заказал в монтажной маленький зал, и мы с Сергеем посмотрели фильм вдвоем. Потом он долго молчал, молчал... И высказался:

    - Ты не расстраивайся. Каждый художник имеет право на неудачу.

    А я и не расстроился. Не должен был фильм 'Не горюй!' понравиться Параджанову: он совершенно по-другому мыслит.

    Зато следующий мой фильм, 'Совсем пропащий', Параджанов вознес до небес. Он утверждал, что это шедевр, подарил мне икону и ковер (он вообще любил одаривать). И сказал, что сам, своими руками, сделает приз для этого фильма. И начал делать приз, но не успел - попал в тюрьму. Когда он вышел оттуда и мы встретились, первое, что он сказал:

    - Я твой должник, за мной приз.

    Я сказал, что не надо. В прошлый раз он стал его делать и попал в тюрьму, значит, приз - плохая примета.

    В девяносто первом году я был на фестивале в Римини с картиной 'Настя'. Картина шла вне конкурса, и на заключительной церемонии я сидел спокойно - никаких наград моему фильму не полагалось.

    И вдруг на сцену вышел мой друг, знаменитый сценарист Тонино Гуэрра, и стал что-то говорить по-итальянски. Сначала я услышал 'Феллини', потом - 'Параджанов', потом - 'Данелия гранда реджиста'. А потом все зааплодировали и Тонино вызвал на сцену меня, вручил мне какую-то коробочку и попросил, чтобы я ее открыл и показал залу. Я открыл и показал. И все снова зааплодировали. В коробочке был маленький серебряный медальон: Дева Мария.

    Я раскланялся, сердечно поблагодарил Тонино и спустился в зал, так ничего и не поняв. (Тогда - впервые за тридцать лет нашей дружбы - Тонино был без своей жены Лоры, которая всегда переводила мне то, что он говорил.) И только после церемонии Лора мне объяснила: в тюрьме Параджанов собирал крышки из фольги, которыми тогда закрывали молочные бутылки. Он прессовал их в медальон и гвоздем делал на медальоне чеканку. Один из таких медальонов он подарил Тонино Гуэрра. Тонино отлил медальон в серебре и подарил своему другу Федерико Феллини, для которого написал много сценариев. Феллини в то время уже был болен и лежал в больнице. И Феллини сказал Тонино:

    - Давай из этой медали сделаем приз и назовем его 'Амаркорд'. И будем вручать его на фестивале в Римини - в городе, где мы выросли и снимали фильм 'Амаркорд'. Это будет наш приз.

    Тонино рассказал Феллини, какие фильмы участвуют в конкурсе фестиваля и кто из режиссеров приехал. И Феллини предложил дать приз мне.

    - Но ты же не видел фильм, который Данелия привез, - сказал Гуэрра.

    - И не надо. Я видел 'Не горюй!', и мне достаточно.

    Таким образом я получил приз 'Амаркорд' от Феллини за картину 'Настя', которую он не видел, но любил фильм 'Не горюй!', и от Параджанова за фильм 'Не горюй!', который ему не понравился.

     

    Маэстро

    В начале 80-х в Риме проходил биеннале (фестиваль) под названием 'Я вор'. Каждый из приглашенных режиссеров (а режиссеров пригласили из многих стран) должен был назвать имя маэстро, чьи фильмы оказали влияние на его творчество, показать фрагменты из его фильмов, объяснить, в чем выражается это влияние, и показать свой собственный фильм.

    Из Советского Союза на биеннале пригласили Бондарчука, Тарковского и меня (меня потому, что на предыдущем фестивале в Венеции 'Осенний марафон' был признан лучшим фильмом).

    Я назвал своего кумира Федерико Феллини и попросил показать два отрывка из его фильма 'Восемь с половиной', а мой - 'Осенний марафон'. И, к моему великому удивлению, оказалось, что из всех приглашенных имя Феллини назвал я один. Остальные, видно, решили соригинальничать и назвали фамилии режиссеров, которых мало кто знал. Это мне сообщил Тонино Гуэрра, он и Лора встречали меня в аэропорту. И еще Тонино сказал, что Феллини хочет прийти сегодня вечером на просмотр.

    - Не надо, - попросил я. - Если я буду знать, что Феллини в зале, я ничего сказать не смогу, меня 'замкнет'. (Такое со мной бывало, если на съемку приходила моя мама: я 'зацикливался' и двух слов связать не мог.) Тонино пообещал передать Феллини мою просьбу.

    Вечером за мной в гостиницу заехал Валера Нарымов (представитель 'Совэкспортфильма' в Италии), и мы поехали в кинотеатр. И тут я спросил (не иначе как интуиция сработала):

    - Валера, а ты проверил, в 'Осеннем марафоне' есть субтитры?

    - Конечно! Он же был в Венеции!

    - Давай проверим.

    Остановились, достали из багажника кофр, открыли коробку, отмотали пленку. Интуиция не обманула - субтитров не было. Кто-то проделал сложную работу: пленку с субтитрами увез из Венеции в Москву, а в Рим привез другую, без субтитров. И что делать? Зал для синхронного перевода не оборудован, без субтитров показывать 'Осенний марафон' бессмысленно...

    Тут я вспомнил, что прежний представитель 'Совэкспортфильма', который был до Валеры, говорил мне, что у него есть 'Не горюй!' с итальянскими субтитрами. Развернули машину, поехали, разыскали кофры с фильмом... И на биеннале вместо 'Осеннего марафона' после фрагментов из 'Восемь с половиной' показали 'Не горюй!'. А на следующий день утром мне в гостиницу позвонил Феллини и поблагодарил за теплые слова в его адрес. И похвалил мой фильм. (Он, оказывается, не послушался Тонино, пришел-таки на мой вечер и посмотрел 'Не горюй!') А уже в аэропорту (я улетал в тот же день) Тонино и Лора вручили мне подарок от Фелли-
    ни - два его собственных рисунка. И теперь рисунки маэстро висят у меня в комнате на самом почетном месте, в самых красивых рамках. А с самим маэстро я так и не встретился.

    И я очень благодарен тому, кто увез пленку 'Осеннего марафона' с субтитрами. 'Осенний марафон' - фильм неплохой, но я не уверен, что он так же понравился бы Феллини, как 'Не горюй!'. И я тогда не получил бы 'Амаркорд' - самый ценный для меня приз из всех моих призов.

    Между прочим. Мне часто снится один и тот же сон: мне говорят, что я не сдал какой-то экзамен и меня откуда-то отчисляют. Откуда - я не знаю, но каждый раз просыпаюсь очень расстроенный.

    И я, кажется, знаю, почему этот сон ко мне прицепился. Вот я оглядываюсь назад и понимаю - сколько в моем творчестве случайностей! Взять хотя бы те четыре фильма, о которых я написал, - каждый из них появился как результат цепочки случайностей. И остальные десять так же. (И даже Феллини увидел 'Не горюй' совершенно случайно.)

    Когда превозносят мое творчество - не скрою, конечно, приятно, но чувствую я себя при этом примерно как безбилетный пассажир в трамвае: вот сейчас войдет контролер, оштрафует, опозорит и попросит выйти вон!

     

    Дом Верико

    Кто-то считает моим лучшим фильмом 'Я шагаю по Москве', кто-то - 'Осенний марафон', кто-то - 'Кин-дза-дза' или 'Слезы капали'. Но подавляющее большинство убеждены, что мой лучший фильм - 'Не горюй!': 'Ты, Данелия, грузин, поэтому у тебя это так и получилось'.

    Не знаю, может быть, и так.

    До войны мама каждое лето отвозила меня в Тбилиси, и я жил в доме маминой сестры Верико Анджапаридзе.

    Дом Верико стоял в переулке, на холме, название которого переводится на русский как 'Гора раздумий'. Муж Верико, дядя Миша Чиаурели, построил этот дом на том месте, где они с Верико в первый раз поцеловались.

    Дом Верико был двухэтажным, с большой залой, заасфальтированной верандой на втором этаже и двориком, где росли два дерева, орех и вишня. Под холмом, в овраге, бежала Вера-речка, а на том берегу - забор и деревья. Зоопарк.

    А во дворе жила кавказская овчарка Бутхуз.

    Летом, когда было жарко, меня и моих двоюродных братьев Рамаза и Джиу укладывали спать на веранде: на асфальт стелили два матраса. Мы лежали и смотрели на звезды, Рамаз показывал, где Полярная звезда, Большая Медведица, созвездие Гончих Псов... Звезды в Тбилиси больше и ярче, чем в Москве, - юг!

    Внизу, в овраге, шумела Вера-речка и изредка доносились крики зверей. И мне часто снилось, что из зоопарка удрал лев и идет к нам, и я просыпался. Но мне было не страшно - рядом лежали братья. А в доме напротив, в окне, был виден силуэт девушки - она играла на рояле.

    Так я все это вместе и запомнил: звезды, братья, вальс Шопена и запах акации. Детство...

    Сейчас дом Верико уже не тот. Асфальтированной веранды на втором этаже
    нет, - Верико после смерти мужа второй этаж продала. После ее смерти Софико хотела откупить его обратно, но владелец не согласился, и Софико надстроила третий этаж. Там она и живет с семьей - со своим мужем Котэ Махарадзе и детьми. А на первом этаже Софико устроила музей Верико Анджапаридзе и Михаила Чиаурели и театр одного актера. Ореха и вишни тоже нет, во дворе сделали маленький бассейн. И оврага давно нет, и Веры-речки нет, - ее загнали в трубу под землю, а на ее месте теперь широкая улица...

    А раньше в доме Верико жили Верико, дядя Миша Чиаурели, их дети Рамаз и Софико, Джиу - сын умершего старшего маминого брата, Отар - сын дяди Миши Чиаурели от первого брака, старшая сестра дяди Миши - толстая Наташа, двоюродная сестра дяди Миши Анико, домработница Нюра, бонна Софико по кличке Ляпупедор и поклонница Верико хромая Тина.

    Бабушка (мама Верико и моей мамы), которую все звали Бута, жила отдельно, но когда в сорок втором году упала и сломала бедро, тоже лежала в доме Верико. И часто бывали и другие родственники: средний брат мамы Леван, его сын Тимур, мой ровесник, его дочка Кети - ровесница Софико, племянники бабушки Буты братья Иващенко - Жоржик и Игрунчик с Олежкой. И Мишурка - актер кукольного театра. Еще в доме не ночевал, но постоянно присутствовал шофер Чиаурели Михаил Заргарьян по прозвищу Профессор. И каждый вечер приходили в гости актеры из театра Верико, работники киностудии и дальние родственники, которые во время войны из-за комендантского часа оставались ночевать...

    В старости все видится, как в бинокль, - чем дальше, тем лучше...

     

    НЮРА. До войны утро в Тбилиси начиналось с криков:

    - Мацон, молоко-о-оо! Мацон, молоко-о-о!..

    Это крестьяне из ближайших деревень привезли товар. На продавцах были подпоясанные сатиновые рубахи, сатиновые брюки, заправленные в толстые шерстяные носки, на ногах - каломани (лапти из сыромятной кожи), на голове - кахетинская шапочка, а в руках - палка, чтобы погонять осла (товар крестьяне возили на осликах).

    После 'мацон, молока' появлялся следующий и кричал:

    - Яйца! Яйца!

    Какой-нибудь остряк обязательно кричал в ответ:

    - Что болит?

    - Яйца! Яйца!

    Продавцы русский знали плохо.

    Последним приходил торговец самоварным песком (для чего самоварный пе-
    сок - я до сих пор не знаю, но один раз видел, что кто-то его купил).

    Домработница Нюра, маленькая, сухонькая пожилая женщина в байковом халате, с утра стояла у ворот в наш дворик и, подбоченясь, поджидала продавцов.

    У одного из трех продавцов (а иногда и у всех сразу) ослики проявляли свой ослиный характер, ни с того ни с сего останавливались и не хотели иди дальше. Тогда хозяин начинал материть упрямца и лупить палкой. Нюра только этого и дожидалась: она налетала на продавца и с криками: 'Живодер, тебя бы так!' - принималась отнимать у него палку. Тут же со двора на помощь Нюре выбегал Бутхуз, свирепо лаял, подпрыгивал и щелкал зубами перед носом несчастного. Но не кусался (кусаться ему Нюра не разрешала). Потом выбегали соседи и отдирали Нюру от продавца. А продавец каждый раз грозил, что если эту дуру и собаку не посадят на цепь, он больше в наш переулок не придет. Но приходил - коммерция есть коммерция. И на следующий день все повторялось...

    Чиклик и Казбек. Во время войны Верико с гастролей привозила продукты: кукурузную муку, масло, сыр... А из Зугдиди привезла живого козленка.

    С козленком я подружился. Он был общительный, озорной и ласковый. Ходил за мной по всему дому, смешно цокая копытцами, а когда я во дворе играл в футбол, он тоже пытался боднуть мяч. И спать козленок ложился вместе со мной. Я назвал его Чиклик - как моего любимого игрушечного тигренка, который остался в Москве.

    А еще мы вместе с Чикликом читали. У Верико была хорошая театральная библиотека, и в одиннадцать лет я уже начал читать Мольера и Шекспира. Особенно мне нравилась 'Двенадцатая ночь'. Читал я на тахте в зале: лежал на животе, опершись на локти, а тяжелый том Шекспира лежал передо мной. Чиклик устраивался на тахте рядом.

    А к празднику трудящихся Первому мая страстный поклонник Верико милиционер Гамлет Мамия привел во двор барана и сказал Нюре: 'Это для Верико. Пусть кушает на здоровье!'

    Баран был крупный, с мощными рогами, и мы назвали его Казбек.

    Казбека загнали в подвал, а дверь запереть забыли. Баран вышел, - а мы с Чикликом в это время во дворе играли в мяч. Казбек увидел Чиклика и влюбился в него. Когда мы пошли в дом, Казбек последовал за нами. Козленка в доме еще терпели, а барана Верико велела снова загнать в подвал и запереть.

    Заперли. Мы с Чикликом пошли читать. Расположились на тахте, лежим, читаем. Слышу: удар где-то внизу, цокот - и на нас сверху наваливается что-то очень тяжелое и горячее. Это Казбек выбил дверь в подвале и прибежал к своему приятелю Чиклику.

    Чиаурели был депутат, и у него был депутатский паек, но народу в доме было столько, что продуктов все равно не хватало. Но всем было ясно, что ни Казбека, ни Чиклика никто резать и есть не будет. Их отвезли в Дигоми (деревня недалеко от Тбилиси, откуда родом Михаил Чиаурели) и отдали в стадо.

    Когда мы с мамой приехали в Дигоми менять вещи на продукты, я пошел навестить Чиклика. И увидел такую сцену: пасутся на травке бараны, Чиклик подходит к одному из них и начинает задираться, бодает его своими рожками. Баран терпит, терпит, а потом решает наказать нахала. Занимает боевую позицию... И тут из-за валуна выскакивает Казбек, мчится стрелой к обидчику и с разбега долбает того рогами в бок. Баран катится по траве. А после - Казбек возвращается за валун, а Чиклик идет задираться к следующему барану.

    - Так весь день развлекаются, мерзавцы, - сообщил пастух.

    А я подумал, что рановато я моему приятелю Чиклику Шекспира давал. В его возрасте нужно читать 'Муху-цокотуху'.

    Профессор. Шофер дяди Миши Чиаурели Профессор всегда выглядел элегантно, почти как сам дядя Миша, и все время был рядом с хозяином. И когда в Тбилиси приезжали именитые гости (Джон Стейнбек, сын Черчилля, Назым Хикмет), дядя Миша встречал их вместе с Профессором. Так и представлял его гостям:

    - Познакомьтесь, это Профессор.

    И гости уважительно именовали Михаила Заргарьяна 'господин профессор', и никак не могли понять, что это 'господин профессор' все время бережно держит в левой руке. А это была крышка от радиатора, Профессор таскал ее с собой: боялся, что сопрут.

    Однажды (когда Чиаурели уже не стало) я наблюдал такую сценку. Девять тридцать утра. По зале с антикварной мебелью, по сверкающему фигурному паркету Профессор катит колесо. Открывает дверь в спальню, закатывает туда покрышку и зовет:

    - Верико! А Верико!

    - Что? - не открывая глаз, сонно спрашивает Верико. Как всякая театральная актриса, она поздно ложится и поздно встает.

    - Открой глаза! Посмотри!

    Верико приоткрывает один глаз.

    - Ну?

    - С такой покрышкой можно ездить? Можно?!

    - Хороший шофер с такой покрышкой может ездить, а у говновоза любая лопнет, - бурчит Верико.

    - Вера Ивлиановна, я вас вожу, - напоминает Профессор.

    Верико открывает оба глаза.

    - Господи, чем я перед тобой провинилась, что ты окружил меня такими идиотами!..

    И далее она минут десять с трагедийным надрывом сетует на судьбу. Верико Анджапаридзе критики включали в десятку лучших трагедийных актрис ХХ века, и, когда она с таким пафосом говорила на сцене, зал рыдал. Но Профессор был человеком дела и эмоциям не поддавался. Когда Верико утомилась и замолчала, он спокойно говорит:

    - Деньги давай.

    Верико тяжело вздыхает, переворачивается на другой бок и бормочет:

    - В тумбочке посмотри...

    А когда у Верико уже не было средств содержать шофера с машиной, Профессор переквалифицировался в футбольные фотографы и прославился больше, чем Чиаурели, и даже больше, чем Верико и Софико. Прославился почти как Котэ Махарадзе. Если в ворота тбилисского 'Динамо' забивали мяч, весь стадион, шестьдесят тысяч болельщиков орали: 'Профессор, не снимай!!!'

    Бута. Бабушка Бута жила отдельно - у нее была своя комната. Когда я три недели прогуливал школу ( почему - я рассказал выше), я в девять утра являлся в гости к Буте. Бута усаживала меня в кресло, варила кофе, набивала табаком папиросы (Бута курила, и мама курила, и папа курил, и Верико курила, и Отар курил, и Рамаз курил, и Нюра курила, и я втихомолку курил с одиннадцати лет - только Джиу и собака Бутхуз не курили) и рассказывала о прежней жизни в Кутаиси, о дворянском собрании, о балах (бабушка была урожденная княжна Месхи). Ровно в час, когда заканчивались уроки, я забирал свой портфель и шел домой, каждый раз прихватывая у Буты пару папирос. А Бута делала вид, что не замечает, - чтобы не придавать моему курению официального статуса.

    Так продолжалось до тех пор, пока Буту не навестила мама.

    - Самый внимательный из всех вас мой внук Гиечка, - сказала ей Бута, - каждый день ко мне заходит, чтобы мне скучно не было.

    - Когда он к тебе заходит? - удивилась мама.

    - С утра.

    - И давно?

    - Две недели.

    - Мама, с утра ребенок в школе должен быть, а не у тебя! - расстроилась ма-
    ма. - Вот что значит без отца растет!

    И Буте попало, и мне. Мама в первый и последний раз стукнула меня по затылку, тут же испугалась и стала переживать:

    - Гиечка, больно?

    Час я ее потом успокаивал.

    А зимой Бута поскользнулась, упала и сломала бедро. Её перевезли к Верико, и она лежала в комнате на первом этаже. Всегда свежая, чистенькая, доброжелательная. Времени свободного у нее было мало. Возле Буты стоял телефон, и она исполняла обязанности диспетчера: всегда знала, где кто, что было очень сложно при таком количестве обитателей дома. Кроме того, она решала за нас задачки: мне по арифметике, а Рамазу и Джиу по алгебре. И еще делала заданные им в школе на дом переводы с французского.

    Каждую субботу приходил сын Буты, средний брат мамы Леван, и клал Буте под подушку деньги. А мы потом у нее выцыганивали почти все на кино, мороженое и семечки. Бута никогда не отказывала, но больше всех получал Джиушка (он был сиротой, и Бута его не только любила, но и жалела). А Верико жаловалась маме, что Бута окончательно разбалует детей.

    Дядя миша Чиаурели. Иногда, когда приезжали родственники, мне стелили в зале. Там на стенах висело много картин. Особенно мне нравилась картина Пиросмани - белые барашки на темном склоне. Когда я вспоминаю дом Верико, я вспоминаю этих барашков, освещенных луной.

    Но спать в зале я не любил. Потому что каждый раз ровно в шесть утра в кабинете Чиаурели (двери которого выходили в залу) начинал петь Карузо: это дядя Миша проснулся, поставил свою любимую пластинку и уже начал что-то мастерить.

    В его кабинете кроме письменного стола и стеллажа с книгами стоял рабочий стол с инструментами, тисками и токарным станком. И дядя Миша все время что-то мастерил: то мебель для загородного дома, то нарды. И меня к этой деятельности приобщил: под руководством дяди Миши я выточил мундштук из плексигласа, который потом подарил Буте.

    Сын зеленщика Михаил Чиаурели в жизни добился многого. Он был скульптором, киноактером, режиссером, слесарем, плотником, хорошо играл на гитаре и очень хорошо, профессионально, пел: и романсы (которых он знал бесчисленное множество), и оперные арии (он занимался в консерватории вокалом).

    Когда я говорю, что на мое творчество оказал громадное влияние Михаил Чиаурели, многие удивляются, что может быть общего между постановщиком фильма 'Падение Берлина' и режиссером фильма 'Я шагаю по Москве'... Но они никогда не видели первые фильмы Чиаурели 'Хабарда' и 'Последний маскарад' и главное - не слышали его рассказов. Рассказчиком дядя Миша был потрясающим, другого такого я не встречал. (Я уже писал, что одна из его историй - про директора - целиком вошла в фильм 'Не горюй!'.)

    Дядя Миша рассказывал обо всем с юмором. Даже об очень грустном.

    Из рассказов Чиаурели. Когда умер старый Эдишер, Чиаурели был за границей. До Тифлиса добрался в день похорон. Заходит он в свой двор, посредине двора - стол, на столе - гроб, вокруг на некотором расстоянии стоят родные и друзья. На ступеньках веранды музыканты: зурна, барабан-доли и певец Рантик - из хинкальной на Плеханова. Зурна выводит печальную мелодию, и Рантик тоненьким фальцетом поет.

    Около гроба сидит мать дяди Миши, вся в черном, голова опущена, лица не видно. Дядя Миша подошел к ней, обнял - и почувствовал, что она мелко-мелко дрожит. 'Плачет, конечно'.

    - Мама, я здесь. Я приехал.

    Мать, не поднимая головы, погладила его руку, и тихо, чтобы другим не было слышно, сказала:

    - Хорошо, что ты приехал, сынок. Умоляю, скажи Рантику, чтобы замолчал, а то я от смеха описаюсь.

    На бумаге этот рассказ много теряет, потому что Чиаурели воспроизводил пение Рантика, - и мы понимали, что от смеха точно можно было описаться. Рантик пел, слегка подвывая, а какие-то слова вдруг громко выкрикивал и подпрыгивал... Нет, это надо было слышать и видеть.

    Верико и дядя Миша официально расписались, когда Чиаурели исполнилось семьдесят пять (и то только потому, что дяде Мише было лень писать завещание). А когда дяде Мише стукнуло восемьдесят семь, у них случилась первая сцена ревности: Верико нашла у Чиаурели любовное письмо от одной кинозвезды немого кино... А до этого они жили мирно. Обязанности были четко распределены: дядя Миша зарабатывал и строил - он любил и умел строить. Он построил этот дом Верико, дом в дачном поселке Цхнети, большой дом в Дигоми (деревне, где он родился)... А Верико любила и умела тратить.

    После войны дядя Миша купил американский 'Паккард' - Профессор очень гордился, что ездит на такой машине. Потом Чиаурели уехал на съемки, а когда вернулся, Профессор встретил его на 'Победе': Верико продала 'Паккард', а на разницу купила шубу. В следующий раз после съемок Профессор встретил Чиаурели уже на 'Москвиче' - Верико купила себе еще одну шубу. И на вопрос мужа 'Зачем столько шуб?' ответила:

    - У Сары Бернар было сто тридцать семь. А у меня только три, и одна лезет.

    Когда дядя Миша умер, Верико продала второй этаж дома - для того, чтобы отремонтировать первый.

    Софико. Софико Чиаурели пошла в отца - она неутомимый строитель. После смерти Верико Софико надстроила третий этаж, потом подстроила к нему лифт, потом пристроила к третьему этажу веранду... А потом под верандой соорудила мастерскую для своего сына Никушки, который стал художником. После девяностого построила во дворе стойку бара и поставила столики с зонтиками - решила заняться бизнесом. Устроила кафе. Но бизнес прогорел - за столиками все время сидели друзья и знакомые, и брать с них деньги за кофе было неудобно. Да у них и не было.

    А сейчас Софико построила во дворе маленький бассейн, и пристроила к дому вторую веранду, а напротив дома Верико, на склоне Горы Раздумий, собирается построить театр. Проект уже есть.

    - На какие шиши? - каждый раз удивляюсь я.

    - Я сама удивляюсь, - отвечает Софико.

    Кто-то бесплатно даст материалы, кто-то рабочих пришлет - Софико в Грузии любят. Ну, и в долги влезает, наверное.

    Про маленькую Софико скажу только, что она была очень наблюдательная девочка.

    На свадьбу Отара во дворе зарезали свинью, разделали и стали варить в большом котле. Я наблюдал эту сцену с веранды и вдруг обнаружил, что Софико стоит рядом и тоже смотрит. Трехлетняя девочка - и такие ужасы!

    - Свинюшку выкупали, - радостно сообщила мне Софико.

    Софико моложе на восемь лет. Разница громадная: когда ей было три, мне было одиннадцать, когда мне было двадцать - ей было двенадцать.

    Когда Софико стала актрисой, я, конечно, понимал, что она хорошая актриса, способная. Но Большой актрисой для меня была Верико. Я смотрел фильмы, где играла Софико, и когда театр Марджанишвили приезжал на гастроли в Москву, я ходил на все спектакли, где играла Софико. Сидел в первом ряду и мучился: через двадцать минут мне уже так хотелось курить, что я не понимал, что происходит на сцене, и ждал антракта. (И так было всегда, пока я не бросил курить. Я не пропускал ни одной премьеры Леонова, но ни одну, можно сказать, не видел.)

    Какая Софико актриса - я понял, только когда в Доме работников искусств был ее творческий вечер. Там было много фрагментов из ее фильмов, она показывала отрывки из спектаклей. И передо мной раскрылась актриса такого широкого диапазона, с такой богатой палитрой, что я понял - в доме Верико была не одна Большая актриса, а две.

    Дядя Миша Софико обожал. За всю жизнь не сделал ей ни одного замечания и во всем потакал. Средний сын Рамаз хлопот ему не доставлял, и всю энергию дядя Миша направлял на старшего сына, Отара.

    Отар. Отар учился в Академии художеств, но учением особенно себя не утруждал. Ректор Академии, встречая Михаила Чиаурели, все время жаловался ему: Отар очень способный, но шалопай. И дядя Миша постоянно читал сыну нотации. Говорил, что он в возрасте Отара сам себя содержал, а еще и младших братьев и сестер воспитывал. Отару надоели отцовские нотации, и он устроился работать на склад. И в один прекрасный день к дому Верико подъехал грузовик, Отар с каким-то парнем сгрузили тяжелый мешок и вдвоем пронесли его через залу в кабинет Чиаурели.

    - Это что? - спросил дядя Миша.

    - Соль, - гордо сказал Отар. (Дело происходило во время войны, и соль была большим дефицитом.) - Для семьи.

    - Откуда?

    - На лопаты выменяли.

    - А лопаты где взял?

    - А лопаты были лишние.

    Дядя Миша велел немедленно вернуть и соль, и лопаты и прочитал сыну нотацию о том, что честь дороже денег. Отар увез соль, вернул лопаты и ушел со склада. И стал хроникером на тбилисской киностудии. И жил жизнью советского служащего.

    А парень, с которым он привозил соль, остался работать на складе, и в пятидесятых годах за свой счет, чтобы поддержать грузинский спорт, на трех самолетах возил болельщиков по всем городам, где играло тбилисское 'Динамо'. А после перестройки стал олигархом и несколько раз баллотировался в президенты. И Отар мог бы так же, если бы его не сбили с пути.

    Отар был для меня хоть и сводным, но главным братом. Ему было двадцать лет, он крутил 'солнце' на турнике, мог выпить, не отрываясь, двухлитровый рог, умел рисовать смешные картинки, пел, играл на гитаре и на рояле и мог запросто отлупить трех человек, несмотря на то, что сам был маленького роста и горбатым. А глав-
    ное - хоть Отар и был намного старше меня, но был со мной на равных, здоровался за руку, внимательно слушал и никогда не делал замечаний.

    Братья. Отар был намного старше, и я с ним общался не часто. Но с другими братьями, когда жил в Тбилиси, я был неразлучен. Рамаз был старше меня на три года, Джиу - на два, а Тимур - на год.

    Рамаз был фантазером и все время что-то из нас организовывал - секцию вольной борьбы, футбольную команду, шахматный клуб... А во время войны организовал сапожную мастерскую 'Братья и Ко', мы шили босоножки и продавали их на базаре.

    А еще он был экспериментатором. В сорок первом на Новый год нам с Рамазом подарили по банке сгущенного молока. (Джиушки не было. Он уехал к тетке в Кутаиси.) Взрослые куда-то ушли, а мы ровно в двенадцать вскрыли банки и начали есть. Ели мы, ели... По полбанки съели - больше не лезет. Рамаз сказал, что надо насыпать в сгущенку кофе: 'Будет намного вкуснее. У Верико есть кофе, я знаю, где она его прячет'. Он пошел в спальню Верико и принес пакет. Насыпал себе в банку три ложки, хотел насыпать и мне, но я отказался: 'Дай я сначала из твоей попробую'. Попробовал - не понравилось: очень горько. А Рамаз доел свое молоко с кофе до конца. Говорил, что я не прав: 'Вкус не горький, а пикантный.'

    А на следующее утро Верико подняла крик: 'Кто взял мою хну?!' (Турецкий порошок для окраски волос в рыжий цвет.)

    Рамаз потом боялся, что у него на попе вырастут оранжевые волосы, но обошлось...

    Джиушка был спокойным и молчаливым. Никогда не спорил, не ругался, не обижался. Если я начинал с ним бороться, он всегда поддавался, хотя был намного сильнее меня. А Тимур был очень общительным: он знал в Тбилиси всех, и его все знали. А еще он был страшный аккуратист: когда он приезжал ко мне в Москву, то на ночь брюки аккуратно складывал под матрас.

    Рамаз стал кинорежиссером, Джиу - геологом, а Тимур - врачом.

    Первым скончался Отар.

    Потом - Джиушка. Сосед попросил Джиушку помочь с ремонтом 'Москвича', Джиушка вручную вытащил мотор, и у него заболело сердце. Он пошел в больницу к Тимуру, на обследование. И Тимур обнаружил, что Джиушка уже перенес на ногах два инфаркта.

    - Больше моторы не поднимай, - велел Тимур. - Для этого существует техника.

    Моторы Джиушка не поднимал, но... В одно воскресенье он лежал на тахте, читал, а на балконе играл щенок, которого притащил сын Джиушки. Щенок умудрился пролезть между перилами и упал с балкона. Джиушка вскочил и - разрыв сердца.

    Потом ушел Рамаз. Рамазу еще не было пятидесяти, когда он тяжело заболел. Его положили на операцию, вскрыли и зашили снова: все в метастазах. Рамаз знал, что у него неоперабельный рак. Боли были очень сильные, и Рамаз попросил Тимура облегчить ему уход. Тимур сделал укол.

    Правильно ли поступил Тимур, выполнив просьбу Рамаза, - теперь судить не нам: Тимура тоже уже нет...

    В прошлом году я был в Тбилиси. Остановился у Софико. Вечером Софико и Котэ пошли к кому-то на юбилей. Звали и меня, но я не пошел - я здесь всего на два дня, надо успеть повидать друзей. Открыл записную книжку, полистал... И понял: некому мне звонить.

    Грэм Грин писал, что статистики могут печатать свои отчеты, исчисляя население сотнями тысяч, но для каждого человека город состоит всего из нескольких улиц, нескольких домов, нескольких людей. Уберите этих людей - и города как не бывало, останется только память о перенесенной боли...

    P.S. Многие мои знакомые, близкие и не очень близкие, коллеги и смежники - актеры, режиссеры, операторы - написали книжки. И первое, что я делаю, когда они дарят мне свою книжку, - смотрю фотографии, ищу себя. Если не нахожу, пролистываю текст, ищу свою фамилию. Если не нахожу, начинаю читать внимательно: 'Так, про этого написал... И про этого написал... И про этого... Мог бы и про меня - меня тоже не на помойке нашли!'

    Когда я сам стал писать книжку, то решил не повторять ошибок коллег и написать обо всех, с кем работал, с кем дружил, у кого учился. Но... быстро понял, что тогда моя книга будет похожа на телефонный справочник большого города. Поэтому те, кто бы должен был быть упомянут в этой книжке, но себя не нашел, не обижайтесь. Это я не от забывчивости. Я упоминаю только тех, кто повстречался по дороге повествования.

    И еще. Многих уже нет. А мой друг Лева Оников - опытный тамада - учил, что когда поднимаешь тост за ушедших, перечислить поименно всех - нельзя. Потому что можно кого-то пропустить, и ему Там не нальют. Будет стоять с пустой чашей...

    21.08.02.



01 02 03 04 05 06 07 08 09 10 11 12 Статья об авторе


    

Designe of page
CSI "Facktor"
mailto: foxmax@inbox.ru